Подсчитали — в страх пришли. Выходило — на подъем сверх тысячи упряжек. Это же не на одну версту обоз растянется! Голову-то ладно, а вот как хвост соблюсти? Чтоб не отбили, чтоб волчья стая не напала...

За всеми этими хлопотами год ушёл и новый настал — 1697. Почти четыре месяца вожжались, таково было дело. И еле-еле управились. Государь Пётр Алексеевич тоже не сидел без дела. Начать с того, что он исписал бумагу расчислением, сколько и чего закупить в тех странах, где побывает посольство. Сколько нанять в службу и каких искусников иноземных, сколь издержать денег на материи и сукна и какие, сколько положить содержания разным чинам посольства...

Да, всего много считали и пересчитывали, то и дело добавляя то, о чём запамятовали.

«Изнемог я, — признался сам государь. — Мнилось — всё просто, ан гору перевернули».

День отправления близился. Однако ночью февральскою в Преображенском случился аларм[31]. Заколотили в ворота и кулаками, и чем-то тяжёлым.

   — Кого несёт? Чего колошматите, черти?! — заорал сержант-преображенец. — Покой государский тревожите. Вот я на вас фузилёров выпущу!

   — Отчиняй, человече! Слово и дело государево!

Калитка со скрипом отворилась. Сержант светил фонарём в лица. Узнал: государева Стремянного полка пятисотский Ларион Елизарьев и пятидесятник Григорий Силин.

   — Буди государя, — сказал Елизарьев, заводя своего взмыленного коня, — да пусти нас куда ни то в тепло. Морозно ведь.

Коли такой аларм, надо будить, хоть и боязно. Видно, и впрямь слово и дело.

Вскоре выглянул Пётр во всём нижнем. Сна на нём не было.

   — Говори, Ларион.

   — Беда, великий государь! Иван Цыклер злоумыслил тебя порешить. И заговор составил: нас с Гришкой хотел втянуть. Мы его слушали да головами кивали, а как он отошёл да спать завалился, мы на коней, тебя упредить, чтоб один не ездил никуда. А подговаривал он при нас Ваську Филиппова тебя изрезать да Фомку Ефремова из пищали в тебя пальнуть. А ещё Преображенское подпалить.

— Ступайте в караульню да поснедайте там чем бог послал. Ужо я распоряжусь.

Заговорщики были повязаны. Пётр вспомнил, что Иван Цыклер был приближен Софьей и Шакловитым, но потом будто бы раскаялся да и перекинулся на сторону Петра. «Змей потаённый, — скрипя зубами, думал он, — чуял я, что затаился он, притворщик. Указал послать его в Азов, а он звон что задумал, заместо Азова зажечь бунт».

Такова натура — мгновенно раскалился. Повелел князю-кесарю учинить строжайшее следствие и сам при нём присутствовал.

А в памяти... Да, в памяти живо воскресло то, давнее, однако неизглаженное. Да и можно ли такому изгладиться, да ещё в цепкой детской памяти? Ему тогда и десяти лет не исполнилось. Ужас того дня — 15 мая 1682 года — проник в каждую клеточку и отозвался нервным тиком. На его глазах обезумевшие стрельцы бросали на копья, рубили саблями и бердышами дорогих ему людей, братьев матушки Натальи, Артамона Сергеича Матвеева, многих-многих. Едкий запах человечьей плоти и крови трепетал в его ноздрях. Казалось ему, он никогда не отпустит, не развеется.

Всё это зажглось и горело в нём сейчас. Нет, он никогда не остудится. Он терпит стрельцов до поры до времени. Он отодвинет их от себя, отказав им в доверии раз и навсегда. К тому ж они никудышные вояки, и в их рядах постоянное гнездо заговорщиков.

Вырвать. Вырвать с корнем! Батюшка им мирволил — другого войска у него не было. А они все и сторговались, обрюхатели, несут службу спустя рукава. А этот Цыклер! Он из иноземцев, а уж выслужил себе полковничий чин и дворянство. Азов ему оказался не по нраву, желает обретаться на Москве, сытно есть и бражничать. Будет ему всё дано: жрать будет расплавленное олово, а пить конскую мочу. Самой лютой казнью надо извести заговоры и крамолу.

Он скрипел зубами, придумывая, какой казнью казнить Цыклера и его соумышленников. Казнь должна быть лютой, дабы запомнилась на многие лета.

— Но у сего ядовитого растения должны быть и плоды и семена. Доискаться! — гремел он. — И Лопухина непременно замешана. Умаления своего они не потерпят, за Дуньку свою вступятся. Всенепременно доискаться!

Застенок был устроен в Преображенском. Там были все пыточные орудия: дыба, колесо, жаровня, щипцы, колодки, ну и плети, батоги, кнуты и иная мелочь; распоряжался всем этим хозяйством князь-кесарь, он же король Фридрихус Прешбургский Фёдор Юрьич Ромодановский. Он был суров и не ведал жалости. Да и о какой жалости можно помыслить, когда дело идёт об умышлении на жизнь самого государя?

Отбытие Великого посольства отлагалось. Впрочем, ненадолго; велено было всё увязать, разместить и, не дожидаясь десятского Петра Михайлова, трогаться. А уж Пётр Михайлов как-нибудь обоз догонит.

Взяты были к допросу Цыклер и Филиппов. За ними после последовали окольничий Алексей Соковнин, родной брат известной раскольницы боярыни Федотьи Морозовой и княгини Авдотьи Урусовой, боярич Фёдор Пушкин, отца которого Пётр тоже заслал в Азов воеводою, что воспринималось как незаслуженная опала.

Заговорили на дыбе. Цыклер-де похвалялся: «Как буду на Дону у городового дела Таганрога, то, оставя ту службу, с донскими казаками пойду к Москве для её разорения и буду делать то же, что и Стенька Разин».

Ваську Филиппова он подстрекал: «Как государь поедет с Посольского двора, в то время можно вам подстеречь и убить, изрезать его ножей в пять».

Подьячий те признания записывал. «Был я у Алёшки Соковнина, — говорил Цыклер, — и он меня спрашивал: каково стрельцам? Я сказал, что у них не слыхать ничего. Алёшка к моим словам молвил: где они, блядины дети, подевались, где они пропали, можно им государя убить, потому что ездит он один, и на пожаре бывает малолюдством, и около посольского двора ездит одиночеством».

Соковнина били плетью-пятихвосткой. Он признал: «После Цыклерова приезда приезжал ко мне зять мой Федька Пушкин и говорил про государя: погубил он нас всех, можно его за это убить, да для того, что на отца его государев гнев, что за море их посылал».

Верёвочка разматывалась, всё новые и новые людишки приплетались к заговору. Часто поминалось имя покойного боярина Ивана Милославского, бывшего в комплоте с царевной Софьей и замышлявшего вместе с нею убийство малолетнего Петра, дабы расчистить Софье путь к престолу.

Тут уж Пётр окончательно вышел из себя. Следствие шло к концу; и тогда он приказал вырыть из могилы останки Ивана Милославского и привезти гроб к эшафоту, причём везти его в санях, запряжённых свиньями. Гроб открыли и поставили под эшафот. Туда же взошли Цыклер, Соковнин, Фёдор Пушкин и два стрелецких пятидесятника. Первые два были четвертованы — им отрубили поочерёдно руки, ноги и головы, обезглавили и Фёдора Пушкина и пятидесятников. Кровь казнённых стекала на останки Милославского — так было задумано во устрашение противников Петра. Трупы отвезли на Красную площадь и выставили на Лобном месте, головы воткнули на шесты. Там они и тлели до лета.

И вот тогда, спустя неделю после отбытия Великого посольства, царь, умыв руки, кинулся ему вдогон. Под конец он указал сослать всех Лопухиных в дальние города, хоть дознаться в их измене не удалось.

Весна стала топить снега. Гигантский обоз в тысячу с лишком разного рода экипажей и саней месил грязь. Лошади оскользались, да и корма были на исходе, а купить было негде: к весне всё поели. Скудость была великая, и царь это видел.

Выехали наконец за российский рубеж. Впереди была Рига — богатый ганзейский город, коим владела Швеция. Встретили их с почтением. Но тамошний губернатор не дозволил Петру осмотреть городские укрепления, поскольку он всего лишь чистился десятским; был бы царь — другое дело. А царь, по известиям, в Воронеже строит свой флот.

Пётр затаил досаду, писал Виниусу: «Мы ехали чрез город и замок, где солдаты стояли на 5 местах, которые были меньше 1000 человек... Город укреплён гораздо, токмо не доделан. Зело здесь боятся, и в город и в иные места и с караулом не пускают, и мало приятны. Сегодня поехали отсель в Митаву. Мы здесь рабским обычаем жили и сыты были токмо зрением...»