Пётр был оскорблён и упрятал обиду до случая, который представился через несколько лет: Рига была отнята у шведа.

Митава, она же Елгава, была столица Курляндского герцогства. Здесь посольство ожидал самый сердечный приём, ибо и с предшественниками Петра герцоги жили в дружбе и приязни. Ну и естественно, оскудевший обоз был пополнен припасом.

В Либаве-Лепае Пётр наконец свиделся с морем. «Вот оно, наше море, — думал он, никому не выказывая своих чувств и своих мыслей. — Я его возьму и никому не отдам, потому что держава моя без него не проживёт, а у шведа вон сколь много моря. Ежели я некую часть его достану, всё едино у него не убудет».

Так думал он, глядя на свинцовые воды, которые вдруг слабо позолотило выглянувшее солнце. Достаточно было ему выставить свой бочок, как всё окрест как по волшебству переменилось. И угрюмство берегового простора куда-то исчезло.

Он уж прозревал корабли под Андреевским флагом, распустившие белые паруса свои близ здешних берегов, и русские порты, и верфи, и кипение работ корабельных строителей. И словно бы обонял запах дерева, столь любимый им и как бы въевшийся в него навек, и видел брызги золотистой щепы, разлетающейся под ударами топоров, и корабль, медленно съезжающий со стапелей в море, и бурный всплеск волны... Воображение влекло его всё дальше и дальше, а он обладал богатым воображением и мог заглянуть в далёкое будущее.

   — Езжайте без меня, а я поплыву, — сказал он послам, — дорога, чай, вам известна.

И Пётр приплыл по любезному ему морю в Кёнигсберг. Там он не выдавал себя за десятского, а представился царём Петром. И курфюрст Бранденбургский Фридрих III устроил ему царский приём. Однако Пётр удивил своего сиятельного хозяина, сказав ему, что хочет учиться артиллерии, потому что как бывший бомбардир чувствует изъян в своём деле. То есть он желает быть бомбардиром не только по практике, но и по науке.

Курфюрст развёл руками:

   — Пожалуйста, ваше царское величество, к вашим услугам наш самый искусный артиллерист подполковник фон Штернфельд. По этому случаю я готов произвести его в полковники.

Великое посольство тащилось по размокшим дорогам в Кёнигсберг, а царь Пётр тем временем поступил в ученики к полковнику, поначалу ошеломлённому столь высоким и столь длинным учеником, то бишь учеником столь высокого ранга. Ни о чём подобном он не мог и помыслить ни наяву, ни во сне.

Ученик же оказался на диво способным и прилежным. И вот какую аттестацию новопроизведённый полковник выдал Петру:

«Свидетельство. Дано в том, что он в непродолжительное время, к общему изумлению, такие показал успехи и такие приобрёл сведения, что везде за исправного, осторожного, благоискусного, мужественного и бесстрашного огнестрельного мастера и художника признаваем и почитаем быть может».

Художником Пётр был аттестован по страсти его к огненным потехам, и в искусстве снаряжения и пускания фейерверков он в Кёнигсберге преуспел.

Тем временем притащилось и посольство, голодное и изморённое. На радостях царь продемонстрировал своим пускание шутих и тем приветствовал их приезд.

Пока посольство приходило в себя и откармливалось на сытых бранденбургских хлебах, курфюст вознамерился заключить с русским царём оборонительно-наступательный союз. Однако Пётр, горячо благодаря за гостеприимство радушного хозяина, дипломатично от такого союза отказался. Перед этим он держал совет с Головиным и Возницыным.

   — Таковой союз нарушит равновесие, установившееся в Европе, — сказал ему Фёдор. — К тому же мы ведём войну с турком, и до её окончания неразумно было бы сей союз заключить.

Вот договор о дружестве меж нашими государствами подписать было бы разумно. Да, такой следовало бы подписать. Пётр был откровенен с Фридрихом, и тот его понял.

   — Дружелюбный союз скрепит наши узы, — сказал Пётр. — И быть ему вечно, сколь мы с тобою жить будем на этом свете.

Оба стояли друг противу друга с кубками, подъятыми к устам. Чокнулись. Звона не было — кубки были полны. В два приёма осушили их. Осушив — содвинули снова. И вот тогда серебро отозвалось чистым нежным звоном.

Хорошо жилось в гостеприимном Кёнигсберге. Балы следовали за балами. Пётр продолжал учиться этикету. Но вот эта наука давалась ему трудно. Так же, как чинные немецкие танцы. Чего ему не хватало, так это изящества, плавности. Он был угловат. Угловатость была в его натуре. Ему были свойственны порывистость и резкость. Кроме того, он не мог унять тик. Лицо против воли гримасничало.

Придворные доктора без обиняков объявили ему, что излечить сего нельзя, врачебная наука против сего недуга бессильна. Что ж, пришлось смириться. Но при входе в незнакомое общество он робел...

Это было досадно, особенно когда ему приходилось бывать на придворных балах, где было столько прекрасных женщин! Глаза разбегались, иной раз от стеснения он просто закрывал лицо ладонями.

Герцогиня Мария Вильгельмина приглядывалась к русскому царю. Она находила его значительным, но лишённым светского воспитания и однажды высказала ему это.

   — Какое моё воспитание, сударыня, — ответствовал Пётр, — учили меня дьячки по псалтири, опять же общества не было, а все мамки да няньки. Одно невежество. Кабы не Франц Лефорт да не его кумпанство в Немецкой слободе, и вовсе огрубел бы.

   — У вас есть всё, государь, чтобы пленять общество, — любезно произнесла герцогиня.

   — Это лишнее — пленять, — категорически заявил Пётр. — Это не по мне. Вот ежели в плен недруга взять да разоружить, тут я готов, — и он засмеялся. — А недругов у меня на Москве и за рубежами великое множество. Один султан турецкий чего стоит да ордынцы его.

   — Вы, как я слышала, ведёте войну с турками?

   — Да, сударыня. Утеснили они нас, не хотят подпускать к морю. А нам море всё едино как воздух надобно. Без него дыханье наше стеснено. Держит нас султан за горло. Да и прямо скажу, швед тоже. Вы уж на откровенность мою не посетуйте, — закончил он. И пригласил её на танец.

В старинном замке, казавшемся Петру чересчур угрюмым, разносились звуки музыки. Зала была велика, звуки подхватывало эхо, раскатываясь под сводами.

Молодой царь неуклюже передвигал длинными ногами. Казалось, вот сейчас они заплетутся, и он рухнет на свою даму.

В конце концов он остановился, попытался поклониться, но с поклоном, как и с танцем, не получилось. Он смешался и подвёл герцогиню к креслу.

   — Прошу меня простить. Непривычен я ко всему этому, — запинаясь, произнёс он. — Не для этих утех создан и к вам явился.

   — Я вас понимаю, государь. Простите и вы меня, — с обезоруживающей улыбкой сказала герцогиня. — Вы действительно не созданы ни для дворцов, ни для замков. Верю: вас ждёт великое будущее. И я счастлива, что судьба свела нас.

Пётр был тронут. Он взял её хрупкую руку и припал губами.

Утром его озаботил Головин:

   — Господин канцлер, — он имел в виду Льва Нарышкина, — известил о грамотке от нашего человека в Варшаве Никитина, с коей он извещает о драчке за тамошний престол. Делят наследство покойного короля Яна Собеского, много охотников его заполучить.

   — Кто ж они? — осведомился Пётр.

   — Допрежь всего сын покойного Яков. К нему примешались лотарингский герцог Леопольдус, баденский маркграф Людовик, от папы римского некий Одескальки, говорят внук его, от короля французского принц Конти...

   — Хватит, хватит, — перебил его Пётр. — Эти-то все чего полезли? Чего им-то неймётся?

   — Кусок больно лаком, государь милостивый. Но владетельные особы жадны и хотят приращения, — с улыбкой отвечал Фёдор.

   — Я вот тоже хочу приращенья, да не ради богатств и славы, а ради будущности Руси. Задыхаться без моря нам негоже да и непристойно: нету на сей земле более пространного государства со множеством народов и языков.

   — Ещё курфюрст Саксонский Август претендует.

   — Вот этому корону польскую дать можно, — оживился Пётр.

   — Этот к ней ближе всех. А Яков-то чем отличился?