О, Берна. Берна! Я не в силах взглянуть на нее. Зачем она сделала это? Это ужасно, ужасно!

Огонь распространяется. Обезумев от волнения и страха, мужчины и женщины бредят, богохульствуют и молятся. Воды, воды! — вопят они. Но воды нет. Вдруг толпа подстрекаемых страхом людей взволнованно бежит по улице. Они тащат длинный шланг, соединяющийся с водокачкой на реке. Ура! Теперь они скоро одолеют пламя. Вода, вода идет! Шланг приставлен, слышится крик пустить воду. Торопитесь там! Но воды нет. В чем дело? Тут распространяется ужасающий слух, что человек, дежуривший на водокачке, пренебрег своими обязанностями и топка в машине остыла. Вопль ярости и отчаяния поднимается к бледным небесам. Женщины ломают руки и стонут, мужчины наблюдают в оцепенении безнадежной агонии. И огонь, как бы сознавая свою победу, вздымается вверх в ревущем ликовании торжества.

Мы с Берной наблюдаем, лежа в снегу, который тает вокруг нас в невыносимом опаляющем зное. Да, надежды нет. Золотоносный город обречен. С того места, где я лежу, сцена представляет одну длинную перспективу пылающих крыш, балок и стропил, объятых могучей дланью огня. Раздавленные хижины крутятся в безумных водоворотах пламени, гостиницы, кафешантаны, публичные дома спеленуты и задушены покрывалами клубящеюся дыма. Надежды нет!

Золотоносный город обречен. И, когда я лежу тут, мне представляется, что это возмездие, и что на развалинах его вырастет новый город, чистый, честный, непорочный. Да, Золотой лагерь найдет себя! Так же, как золото, он должен пройти через горнило, чтобы стать чистым, и на месте, где в прежние дни люди, трудившиеся ради золота, обирались при помощи всевозможных ухищрений человеческого лукавства, воздвигнется новый город, великий город, славный и богатый, любимый сердцами своих сынов и благословенный в своей чистоте и мире.

— Любимая, — вздохнул я сквозь возвращающуюся волну сознания. Я чувствовал горячие слезы, капавшие на мое лицо, я чувствовал поцелуй, запечатлевшийся на моих губах, я чувствовал шепот на ухо.

— О, дорогой мой, дорогой мой, — говорила она. — Я принесла тебе только горе и страдание, но ты дал мне любовь, которая ослепительный свет, по сравнению с которой солнечное сияние — тьма.

— Берна! — Я поднялся и протянул руки, чтобы обнять ее. Они схватили пустой воздух. Я дико озирался вокруг. Она ушла.

— Берна, — воскликнул я снова, но ответа не было. Я был один. Сильная слабость охватила меня…

Я никогда больше не увидел ее.

Повесть кончена. Я написал здесь историю своей жизни, или той части ее, которая означает все для меня, ибо остальное не имеет никакого значения. Теперь это кончено, я кончен также. Итак, я сяду и буду ждать. Чего я жду? Быть может, божественного чуда.

Как бы то ни было, я чувствую, что увижу ее снова, как бы то ни было, как бы то ни было!

Несомненно, Бог не открыл нам сияющего света Великой Сущности только для того, чтобы погрузить нас снова в непроглядную тьму. Любовь не может быть тщетна. Я не могу поверить этому. Как бы то ни было, как бы то ни было!

Так я сижу у пламени большого торфяного огня и жду, и во мне растет вера, что она вернется вновь, что я почувствую любовную ласку ее руки на своей подушке, услышу ее голос, дышащий нежностью, увижу сквозь застланные слезами глаза ее сочувствующее лицо. Как бы то ни было, где бы то ни было!

С помощью своего костыля я открываю одно из длинных окон и выхожу на балкон. Я вглядываюсь в темноту и снова ощущаю страну подавляющих пространств, непостижимого уныния. С невыразимой тоской в сердце я стараюсь пробраться сквозь тени, окружающие меня. В пещерной темноте снежные хлопья жалят мне лицо, но великая ночь кажется мне благосклонной, и я опускаюсь на садовую скамейку. О, я устал, устал.

Я жду, жду. Я закрываю глаза и жду. Я знаю, что она придет. Снег покрывает меня. Белый, как статуя, я сижу и жду.

А, Берна, дорогая моя. Я знал, что ты вернешься. Я знал, я знал. Подойди ко мне, маленькая, я устал, так устал! Обними меня, детка, поцелуй меня, поцелуй еще. Я слаб и болен, но теперь, когда ты пришла, я скоро поправлюсь снова. Ты не оставишь меня больше, не правда ли, голубка? О, как сладко снова видеть тебя. Это кажется сном. Поцелуй меня еще раз, любимая. Вокруг так темно и холодно. Обними меня…

О, Берна, Берна, свет моей жизни! Я знал, что все будет прекрасно в конце — там, за туманами, за грезами, в конце, дорогая любовь, в конце…

У беленный сединами, но все еще бодро выглядевший Том Дилэйн, отложив в сторону газету «Монитор» и вытирая очки краем скатерти, взглянул на сидевшего напротив него племянника.

— Что ты читаешь, сынок?

Молодой Джерри Дилэйн, запустив пальцы в густую шевелюру, был целиком поглощен чтением какой-то книги.

— Спортивные инструкции, дядя, — ответил юноша, не отрывая глаз от книги.

— Спортивные? Ах да, спорт — это та самая занимательная вещь, которая поможет тебе стать президентом нашей великой и могучей республики!

— Спорт, безусловно, имеет огромное значение, дядя Том.

— Не спорю. Судя по газетам, мировые события привлекают к себе меньше общественного внимания, чем какое-нибудь спортивное состязание. Не правда ли?

— О, дядя, ведь ты никогда не занимался спортом!

— Совершенно верно. В дни моей юности этим занимались только бездельники. Ну, а что ты думаешь об окончании средней школы этой осенью?

Лицо юноши сделалось серьезным.

— Не беспокойся, дядя! Я не причиню тебе никаких неприятностей.

— Конечно, если ты будешь заниматься наукой так же, как и спортом, то сам черт не провалит тебя на экзамене.

Джерри со вздохом закрыл книгу и с решительностью взялся за другую — учебник по алгебре.

Старый Том надел очки и задумчиво оглядел скромную, уютную комнату, в которой было несколько шкафов с книгами, главным образом по механике и социализму. Его взгляд упал на два портрета, висевших над камином. Один из них изображал мужчину лет тридцати пяти с мечтательным выражением лица, выдававшего человека слабовольного и нерешительного; на другом была изображена привлекательная женщина такого же возраста, с задумчивым взглядом, в котором светилась затаенная грусть.

Долго глядел старый Том на оба портрета; потом он взглянул на юношу — сына изображенной четы — и произнес:

— Джерри, есть ли у тебя желание по окончании средней школы поступить в колледж?

Джерри недоумевающе посмотрел на старика. Тот продолжал:

— Это заветное желание твоего отца, Джерри. Ты ведь не захочешь омрачить его память?

— Отец был изобретателем, не так ли?

— Больше того, он был гением. Если бы он в свое время добился справедливости, ты был бы теперь обладателем огромного состояния.

— Почему?

— Он стал жертвой аферы. Когда он затеял свое грандиозное предприятие, у него не было никакого делового опыта. Он доверился своему компаньону, который обманул его во всех отношениях. Эго сильно расстроило твоего отца и совершенно выбило его из колеи. — Том не сказал, что отец юноши впал в отчаяние, стал пить и, после непродолжительной болезни, умер. — Да, твой отец умер бедняком, а его компаньон оказался миллиардером.

— Кто он?

— Старый Аустин.

— Не ростовщик ли Стиллуэлл Аустин?

— Он самый. Твой отец дал ему возможность нажить огромное состояние, и сейчас он, по обычаю американских богачей, отправился на отдых в Париж.

Джерри задумчиво глядел на портреты своих родителей.