— Молодая девушка, а? — Он, казалось, опять старался припомнить. — Так вот, друг мой, боюсь, что не могу помочь вам. Я помню, что видел их по дороге сюда, но не имею понятия, что сталось с ними. Я обычно не обращаю внимания на такого рода людей. Итак, спокойной ночи, или скорее доброго утра. Вот мой отель. — Он уже почти вошел, но вдруг остановился и повернулся ко мне. Лицо его было учтиво. Голос сладок до приторности, но в интонации мне почудилась легкая насмешка. — Я хотел сказать, что если услышу что-нибудь о них, то дам вам знать. Ваше имя — Этоль Мельдрум? Прекрасно, я дам вам знать. До свидания.

Он ушел, и я так-таки ничего и не добился. Я ругал себя дураком. Человек обошел меня. Я только повредил себе, дав ему понять, что ищу Берну. Теперь она казалась дальше от меня, чем когда-либо. Я вернулся домой, расстроенный и отчаявшийся. Я начал рассуждать сам с собой. Он должен знать, где они и, если он действительно имеет виды на девушку и старается скрыть ее, наш разговор встревожит его. Он воспользуется первой возможностью, чтобы предостеречь Винкельштейнов. Когда он сделает это? По всей вероятности, этой же ночью. Рассудив так, я порешил устроить за ним слежку. Я избрал салун, откуда мог видеть его отель, и стал ждать там. Я думаю, что наблюдал за гостиницей часа три, но помню, что это было томительное занятие, от которого меня тошнило. Тем не менее я упорно приклеился к своему стулу. Я начал уже думать, что он ускользнул от меня, как вдруг увидел, что он выходит один из отеля.

Было около полуночи: ни светло, ни темно, но скорее отсутствие того и другого, и северное небо было бледно и зловеще. На оживленной улице я увидел шляпу Локасто, которая возвышалась над всеми остальными, так что я мог без труда следовать за ним. Один раз он остановился, чтобы заговорить с женщиной, потом, чтобы закурить сигару. Затем он внезапно свернул в боковую улицу, которая проходила через освещенный красным квартал. Он шел быстро и свернул на тропинку, которая шла вдоль болота за городом. Я не сомневался в цели его прогулки. Мое сердце забилось от волнения. Узенькая тропинка, поросшая свежей зеленью и усеянная кабинками, поднималась на холм. Я увидел, как он остановился один раз и оглянулся. Я едва успел спрятаться за кустами и на минуту испугался, что он заметил меня, но он пошел дальше, быстрей прежнего. Я был уверен теперь, что угадал цель его странствий. Он был слишком озабочен тем, чтобы замести свои следы. Тропинка нырнула в чащу тонких виргинских тополей и закружилась так, что мне стоило невероятных усилий не потерять его из виду. Он все ускорял шаг, и я следовал за ним, задыхаясь. Вокруг было мало хижин. Место было очень пустынное, несмотря на близость города, тихое и плотно защищенное от взоров. Внезапно он, казалось, исчез и, опасаясь, чтоб мое преследование не окончилось впустую, я выскочил вперед и остановился в замешательстве. Никого не было видно. Он бесследно исчез. Тропинка круто взбиралась вверх, завиваясь, как пробочник. О, эти проклятые тополя, как густо они росли! Я слепо ринулся вперед и добежал до места, где тропинка разветвлялась. Тяжело дыша я остановился, размышляя, по какой дороге направиться, и в эту минуту тяжелая рука опустилась на мое плечо.

— Заблудились, мой юный друг? — Это был Локасто. У него было лицо Мефистофеля, голос язвил иронией. Я не стану отрицать, что смутился, но все же я постарался найти благородный выход.

— Алло! А я как раз прогуливаюсь.

Его черные глаза пронизывали меня. Черные брови свирепо сошлись, тяжелая челюсть выдвинулась вперед, и человек, угрожающий и страшный, казалось, в одно мгновение вырос надо мной.

— Вы лжете! — как взрыв газа, вылетели слова. И, как у волка, губы его сморщились, обнажая мощные зубы. — Вы лжете! — повторил он. — Вы следили за мной? Разве я не видел вас от самой гостиницы, разве я не решил заманить вас подальше? Ах, вы дурак, дурак! Кто вы такой, чтобы противопоставлять вашу слабость моей силе, вашу простоту моей хитрости. Вы собираетесь мешать мне, не так ли? Намерены покровительствовать обиженным барышням? Вы круглый дурак, простофиля и пустомеля!

Внезапно, без предупреждения, он ударил меня по лицу ошеломляющим ударом, который заставил меня упасть на колени, как падает теленок под взмахом топора; я был оглушен и, покачиваясь, напрасно пытался подняться на ноги. Я протягивал к нему руки, сжатые в кулаки. Тогда он снова нанес мне жестокий грозный удар. Теперь я был в его власти, и он воспользовался ею. Это был злейший враг. Ярость, казалось, разрывала его. Он бил меня не переставая, свирепо, безжалостно, по ребрам, по груди, по голове. Не хочет ли он убить меня? Я прикрыл голову и стонал в смертельном ужасе. Неужели он никогда не кончит?

Потом я потерял сознание, чувствуя, что он продолжает колотить меня, и соображая, открою ли я снова глаза.

— Да здравствует рыбья порода! Да здравствуют слабые головы! — Это говорил Блудный Сын: — Скупка снаряжений забила вконец добычу золота. Я, например, за три недели приобрел больше, чем на 10 000 долларов добра, которое выбрасывалось, и каждый фунт его даст мне 100 процентов прибыли. Я начинаю смотреть на себя, как на второго Джона Рокфеллера.

— Вы убежденный мошенник, — сказал я. — Вы разыгрываете игру в блошки. Как ваше первое имя — Исаак? — Он перевернул свиную грудинку, которую поджаривал над огнем, и весело улыбнулся.

— Выхрапывай, что хочешь, старый шут. Пока я загребаю денежки, ты можешь называть меня каким угодно древним именем.

Он был очень весел и горд, но я совсем не чувствовал себя настроенным, чтобы разделить его оживление. Физически я уже успел вполне оправиться от ужасного рукоприкладства, но нравственно все еще терзался невыносимым оскорблением. И хуже всего было то, что я был совершенно бессилен. Закон не мог помочь мне, ибо не было свидетелей нападения, а силой я никогда не мог бы справиться с этим человеком. Почему я не был силачом? Если бы я был хотя бы так же высок и мускулист, как Гарри, например. Правда, я мог застрелить его, но тогда вмешалась бы полиция, и я попал бы в еще худшую историю. Казалось, ничего не оставалось другого, как только выжидать и молить о возмездии. Но как тяжело я переживал это! Временами в сердце моем зарождалось черное убийство. Я строил план мести, скрежеща зубами от бессильной ярости. К этим чувствам примешивалась еще гложущая тоска по Берне, которая никогда не покидала меня. Это была агония сердца, панический страх, желание, доходившее минутами до такого напряжения, что я готов был помешаться от причиняемого им страдания. Может быть, я лишь жалкое существо. Я часто задумывался над этим. Я или остаюсь совершенно равнодушным или переживаю слишком глубоко. Я жертва своих чувств. Я мученик своих настроений. Мне казалось, что кроме любви к Берне у меня до сих пор ничего не было. Так было и во все эти бурные годы; ничто другое не имело для меня значения. И теперь, когда я уже близок к концу своей жизни, я вижу, что все другое, действительно, не имело значения. Все, что случилось со мной, влияло на мою жизнь лишь, поскольку имело отношение к ней. Мне казалось, что я вижу весь мир сквозь призму любви к ней, и что все благородное, все прекрасное, все истинное было лишь оправой для любимой мной девушки.

— Пойдем-ка, — сказал Джим, — прогуляемся по городу.

Он называл его «Современная Гоморра» и не уставал обличать его беззаконие.

— Видишь того человека, — сказал он, указывая мне на седого прохожего, беседовавшего с энергичным блондином. — Это адвокат. У него прекрасный дом в Лос-Анджелесе и три прелестнейших дочери. Молодой человек должен был заручиться верительными грамотами от Комитета Невинности прежде, чем решиться стукнуться к нему. А теперь он выворачивает карманы, чтобы купить вина для Дези из Дедлайна. — Седовласый Человек завернул в салун со своим спутником. — Вот вам и Даусон. Мы теперь так далеки от дома. Добрые старые нравы не в ходу тут. Старый седой Юкон не выдаст нас. В течение десяти лет мы были надзирателями в воскресных школах для того, чтобы следующие пятьдесят лет вкушать от запретного плода. Каждый изворачивается вовсю.