— Ах, вы слепец, трус. Неужели вы не увидели, неужели не почувствовали? В тот день, в лодке ко мне пришла любовь, такая, о какой я никогда не грезила, упоительная, вдохновенная, мучительная. Знаете, чего я желала, когда мы проезжали пороги? Чтоб это был конец, чтоб в эту высочайшую минуту мы пошли ко дну, прижимаясь друг к другу, чтобы в смерти я могла держать вас в своих объятиях. О, если бы вы остались таким же потом и встретили любовь объятиями любви! Но нет, вы снова перешли к дружбе. Теперь я чувствую между нами ледяную преграду. Я постараюсь никогда не вспоминать о вас. Теперь оставьте меня, оставьте, потому что я не хочу больше вас видеть.

— Нет, Берна, вы должны, должны. Я продам свою бессмертную душу, чтобы завоевать вашу любовь, моя дорогая, дорогая. Я проползу вокруг света, чтобы поцеловать вашу тень. Я так люблю вас, так люблю.

Я прижал ее к себе и страстно целовал ее, но она оставалась холодна.

— Вы ничего не можете сказать мне, кроме красивых слов?

— Будьте моей женой, будьте моей женой, — повторил я.

— Теперь?

Я снова заколебался. Неожиданность этого подействовала на меня, как холодный душ. Видит Бог, что я горел любовью к девушке, но, как бы то ни было, условности продолжали опутывать меня:

— Теперь, если вы хотите, — я запнулся, — но лучше, когда мы будем в Даусоне. Лучше, когда я устроюсь там. Дайте мне год, Берна. Год и тогда…

— Целый год!

Внезапный свет надежды погас в ее глазах. В третий раз я обманывал ее ожидания, но мое проклятое благоразумие было сильней меня.

— О, это пройдет быстро, дорогая. Вы будете в безопасности. Я буду близко. Буду бодрствовать над вами.

Я успокаивал ее, горячо объясняя насколько будет — лучше, если мы подождем еще немного.

— Целый год, — повторила она, и голос ее показался мне беззвучным. Потом она повернулась ко мне с внезапной вспышкой страсти. Ее лицо было умоляюще взволнованно и скорбно: — О мой милый, мой милый, я любила вас больше всего на свете, но я думала, что вы достаточно встревожитесь за меня, чтобы жениться сейчас. Верьте мне, так было бы лучше. Я думала, что вы поймете положение, но обманулась в вас. Хорошо, пусть будет так. Мы подождем год.

— Да, поверьте мне, доверьтесь мне, дорогая; я буду работать для вас, служить вам, думать только о вас и через двенадцать коротких месяцев отдам всю жизнь, чтобы сделать вас счастливой.

— Правда, милый? Впрочем, теперь все равно… Я люблю вас.

Всю эту ночь я боролся с собой. Я чувствовал, что должен жениться на ней сейчас же, чтобы защитить ее от обступившей опасности. Она казалась мне ягненком среди стаи волков, я старался успокоить свою совесть. Я был молод, и женитьба казалась мне ужасно ответственным шагом.

Но в конце концов мое лучшее восторжествовало, и прежде чем лагерь проснулся, я вскочил на ноги. Я решил обвенчаться с Берной в тот же день. Чувство облегчения охватило меня. Как могла мне показаться возможной отсрочка? Я чувствовал необыкновенный подъем духа. Я спешил сообщить ей свое решение и представлял себе ее радость. Я почти задыхался. Слова любви трепетали на кончике моего языка. Казалось, я не вынесу минутного ожидания. Я добежал до места, где они стояли, и остановился, не веря глазам. Ужасное чувство крушения и непоправимой ошибки придавило меня.

Плоскодонка ушла.

Это случилось за три дня до того, как мы снова пустились в путь, и каждый день показался мне годом. Я горько сетовал на промедление. Неужели эти мешки с мукой никогда не просохнут? С тоской смотрел я вдоль по течению широкого голубого Юкона и проклинал течение, уносившее ее с каждой минутой дальше от меня. Чем объяснить ее внезапный отъезд? Я не сомневался в том, что он был вынужден. Я страшился опасности. Потом вновь успокаивал себя на мгновение. Глупо беспокоиться. Она в достаточной безопасности. Мы встретимся в Даусоне.

Наконец, мы пустились в путь и снова устремились вдоль изменчивой реки, то проносясь вихрем под круто нависшими скалами, то с трудом огибая песчаные мели. Вид казался мне безобразным. Глинистые уступы с торчащими на гребнях соснами, окаймленные ивами отмели, черные болота, уродливые коричневые холмы — все это тянулось в бесконечном однообразии. Река изобиловала препятствиями и ловушками, коварными подводными деревьями, предательскими водоворотами. Она начинала разрастаться в моем воображении в наваждение. Наконец однажды моим восхищенным взорам открылось озеро Лабердж. Путь близился к концу. Снова мы поплыли с надутыми парусами. Снова мы очутились в аргонавтской флотилии, и теперь, когда цель была уже близка, каждый удваивал усилия. Лишь бы не успели разобрать лучшие участки, пока мы доберемся. Эта мысль могла свести с ума после того, что мы вынесли. Мы должны были спешить.

Во флотилии не было человека, который сомневался бы в том, что богатство ждет его с распростертыми объятиями. Глаза их горели жаждой золота. Они налегали на весла и багры. Быть побежденным в конце! О, это было непостижимо! Неистовство тигров наполняло их, панический страх и алчность подгоняли вперед.

Лабердж было сонное озеро, отражавшее в своих глубинах благородные вершины (ибо вскоре после того, как мы вошли в него, наступила мертвая тишь). Но мы не замечали его красот. Мы проклинали это безмятежное спокойствие, которое заставляло нас потеть на веслах; мы проклинали ветер, который, казалось, никогда не поднимется, течение, которое было всегда против нас. В этом бездыханном спокойствии мириады москитов осаждали нас, ослепляли, покрывали нашу пищу во время еды, превращая жизнь в сплошную пытку. Однако путь приближался к концу. Как легко мы вздохнули, когда поднялась буря. Белые шапки прыгали вокруг нас, а ветер гнал на утесистый берег, так что мы едва не погибли. Но и это кончилось наконец, и мы вошли в Тридцатимильную Реку. Это был бешеный ревущий поток, соперничавший своим неистовством с нашим безумным нетерпением. Но он был усеян скрытыми опасностями. Мы схватились за опостылевшие весла. Нужна была напряженная осторожность, чтобы лавировать между скалами, готовыми расщепить нас от носа до кормы. Среди них была одна, пользовавшаяся грозной славой, о которую челны разбивались, как яичная скорлупа под молотком, но мы миновали ее на расстоянии одного взмаха руки.

У меня замирало сердце при мысли о том, что было бы с нами, если бы мы наскочили на нее. Это была злая безобразная река, полная своенравных изгибов и водоворотов, и берега ее были высоки и отвесны. Хуталинква, Большой Лосось, Малый Лосось, — все это сейчас лишь имена для меня. Я помню только длинные дни работы на веслах, борьбу с возрастающим наваждением москитов, непрерывное стремление к золотой долине. Беспрестанное напряжение начинало отзываться на нас. Мы страдали от ревматизма, кожа покрывалась корой, нас лихорадило. О, мы были утомлены, утомлены! И все же путь близился к концу.

Я хорошо помню один солнечный субботний вечер. Мы плыли вперед и вошли в прелестную прогалину, где маленькая речка впадала в большую. Это был зеленый бархатистый, искрящийся уголок, и на речке два человека пилили лес. Мы весело окликнули их и осведомились, не сделали ли они изысканий, не нашли ли они уже золота и не готовят ли лес для запруды. Один из них выступил вперед. Он был очень утомлен, очень спокоен, очень печален. — Нет, — сказал он, — мы готовим гроб для нашего покойника. — Тогда мы увидели в их лодке неясный предмет и поспешили вперед, смущенные и проникнутые благоговением. Река была теперь грязного цвета, бурлила большими водоворотами или судорожно низвергалась с внезапных подъемов. Подвигаясь по маслянистому течению, мы, казалось, были неподвижны, и только скользящие мимо берега свидетельствовали о том, что мы двигаемся. Страна казалась мне ужасной, мрачной, обреченной, покинутой богом. На горизонте зазубренные горы злобно впивались в небо. Река действовала на меня угнетающе. Иногда, пробегая под оком заходящего солнца, она казалась потоком крови, великолепным, но исполненным злых чар. Она расширялась, углублялась, и каждый день бесчисленные реки вздували ее водоем. На ней зеленели острова. Мы беспрерывно слышали ее пение, жужжащий, свистящий звук, производимый движением валунов на дне. Дни стояли нестерпимо жаркие, обильные москитами. Ночи холодные, сырые и полные москитов. Я смертельно страдал от невралгии. Пустяки, это скоро кончится! Мы были на последнем переходе. Путь близился к концу.