Я был воистину счастлив, когда наконец забрезжил день, и я снова очутился на ногах, с лицом, обращенным к Лос-Анджелесу.

Лос-Анджелес навсегда вписан золотыми буквами в мои воспоминания. Угрюмый, несчастный, истерзанный когтями труда, я наслаждался радостью жизни, свободной и праздной. Я помню бездну света и тишину публичной библиотеки, в открытые окна которой вливалось благоухание магнолий. Жизнь была невероятно дешева. За семьдесят пять центов в неделю я снимал маленькую залитую солнцем мансарду, а за десять центов мог обильно пообедать. Так, читая, мечтая и блуждая по улицам, я проводил дни в состоянии блаженства.

Но и пяти долларов не может хватить на веки. Настало время, когда передо мной снова вырос суровый лик труда.

Я должен признаться, что не чувствовал уже никакой склонности к тяжелой работе, хотя все же делал попытки получить ее. Однако у меня был непокладистый нрав, застенчивый и гордый в одно и то же время, и больше одного грубого отказа в день я не мог вынести. Мне не хватало самоуверенности, с которой легко находят занятие, и я еще раз смешался с мягкотелым сбродом, наполняющим конторы для найма.

На свой последний доллар я жил целый месяц. Не всякий проделал это в жизни, хотя это и не так мудрено. Вот, как я оборачивался: во-первых, я предупредил старушку, которая сдавала мне комнату, что не смогу заплатить ей раньше, чем найду работу, и дал ей в залог свои одеяла. Оставался вопрос питания. Я разрешил его, покупая ежедневно на пять центов черствого хлеба, который я съедал в своей комнате, запивая его чистой ключевой водой. Немного воображения, и мой хлеб превращался в мясо, а вода в вино. Для ужина существовали собрания евангельской проповеди, на которых мы за вечер успевали прокричать во все горло с сотню гимнов, за что получали кружку кофе и ломти хлеба. Как вкусен казался ароматный кофе и как мягок был белый хлеб!

В конце третьей недели я получил место сборщика апельсинов. Работать приходилось на длинных лестницах, приставленных к осыпанным пышными плодами деревьям. В ярких солнечных лучах, под шелест листьев расхищалось золото ветвей, и ящики наполнялись плодами. Я не знаю более приятной работы. Я наслаждался ею. Остальные рабочие были мексиканцы; меня прозвали «Эль Гринго», хотя я зарабатывал в среднем только пятьдесят центов в день. Однажды, когда плодов было особенно много, я заработал семьдесят центов. По всей вероятности я бы удовольствовался этим, так нравилась мне эта работа на высоких лестницах в солнечном царстве древесных верхушек, но она прекратилась сама собой. Я был теперь крупным капиталистом, считая на центы. Подсчитав свои сбережения, я насчитал 495 центов и почувствовал себя настолько обеспеченным, что решил предаться своей страсти к путешествиям. Поэтому я купил билет в Сан-Диего и снова направился на юг.

Несколько дней в С.-Диего свели мой маленький капитал на нет. Однако я с легким сердцем повернул снова к северу и направился по шпалам в Лос-Анджелес. Колея тянулась вдоль берега океана на много звонких миль. Величественные волны катились, длинные и ровные, как бы начерченные линейкой, и с грохотом разбивались о песчаный берег. Я видел великолепные закаты и чарующие бури со скрытыми в небе кинжалами зарниц. По ночам я строил маленькие хижинки из негодных шпал и зажигал костры из страха перед ползучими существами, которых видел днем. Койоты выли на ближних холмах, тревожные шорохи раздавались в зарослях шалфея. Мои зубы стучали от холода и не давали мне заснуть, пока я не подвязывал подбородок платком. Промокая ночью от росы, полумертвый от голода и измученный ходьбой, я, казалось, с каждым днем делался все выносливей и крепче. Я не колебался в выборе между рабством и бродяжничеством. Придя в Лос-Анджелес, я первым делом пошел на почту. Там ждало меня письмо из Нью-Йорка от Блудного Сына, с четырнадцатью долларами, которые он был мне должен. Письмо гласило:

«Я вернулся под отеческий кров, устав от своей роли. Упитанный телец ждал меня; тем не менее я опять тоскую по презренному свиному месиву. Жди меня в Фриско в конце февраля. Я сообщу тебе замечательный план. Будь непременно. Мне нужен товарищ, и я хочу, чтобы это был ты. Жди письма до востребования».

Нельзя было терять время, ибо февраль подходил уж к концу. Я взял билет на палубе до Сан-Франциско и решил впредь изменить свой образ жизни. Ведь так легко было опуститься на дно. Я уже находился среди подонков, сам превратился в отверженного. Я сознавал, что без друзей и связей не добьюсь ничего, кроме самой неблагодарной работы. Конечно, я мог бы еще побарахтаться, но ради чего? Уютная ферма на северо-западе ждала меня. Я заработаю себе на дорогу и приеду туда в приличном виде. Тогда никто не узнает о моем унижении. До сих пор я был упорен и глуп, но зато научился кое-чему. Люди, которые трудились, нуждались и страдали, были ласковы и отзывчивы ко мне; их господа были подлы и жестоки. Везде велась та же низкая борьба за доллар. При моих взглядах и воспитании меня ждало только разочарование и поражение. С меня было достаточно всего этого.

Уплатив за проезд на пароходе в Сан-Франциско, я убедился, что разорен дотла. Я был положительно жалок и буквально доведен до крайности, ибо мои сапоги благодаря длинным путешествиям пешком едва держались на ногах. Никакого письма на мое имя не было; и от разочарования ли или от крайней нищеты я почувствовал, что совершенно лишился мужества. В таком виде я не решался просить работы. Итак, я потуже стянул свой пояс и уселся в Портсмутском сквере, упрекая себя за то, что легкомысленно растратил так много денег. Прошло два дня, а я все еще стягивал свой пояс. За это время я съел только одно блюдо, которое заработал, очистив полмешка картофеля для ресторана. Я ночевал на полу в пустом доме.

Однажды, когда я по обыкновению дремал на своей скамье, кто-то окликнул меня: «Послушайте-ка, молодой человек, у вас очень изнуренный вид». — Я увидел пожилого седого господина. «Вовсе нет, — ответил я, — это только комедия; я переодетый миллионер и изучаю социологию». — Он подошел ближе и подсел ко мне: «Полно, мальчик, вы порядком приуныли и растерялись. Я наблюдаю за вами «уже два дня».

— Два дня? — повторил я мрачно. Мне они показались двумя годами. Затем мною овладела внезапная горячность:

— Я чужой для вас, — сказал я. — До сих пор я никогда не пытался брать взаймы. Я знаю, что будет слишком смело просить вас поверить мне, но вы сделаете христианское дело. Я умираю с голода. Если у вас есть 10 центов, которые вам не нужны, одолжите их мне. Я выплачу их вам, хотя бы я должен был отрабатывать их десять лет.

— Ладно, — сказал он весело, — пойдем закусим.

Он повел меня в ресторан и заказал обед, от которого голова моя закружилась. Я был близок к обмороку, но после небольшого количества бренди почувствовал себя в силах справиться с пищей. Пока я добрался до кофе, я опьянел от еды, как от вина. Только тут я воспользовался случаем, чтобы рассмотреть своего благодетеля.

Он был скорее среднего роста, но такой плотный и коренастый, что сразу производил впечатление человека, с которым следует считаться. У него была смуглая как у индуса кожа, а ясные голубые глаза ярко сияли радостью, как бы от внутреннего света. У него был твердый рот и решительный подбородок, и все лицо представляло странную смесь добродушия и неумолимой твердости. Теперь он рассматривал меня самым добродушным образом.

— Чувствуешь себя лучше, сынок? Ладно, продолжай дальше в том же духе и расскажи мне о себе столько, сколько тебе захочется.

Я рассказал ему все, что случилось со мною с тех пор, как я высадился в Новом Свете.

— Эх, — воскликнул он, когда я кончил. — Вот главный недостаток всех ваших молодцов из Старого Света. Вам не хватает выдержки и умения довести дело до конца. Вы идете к хозяину и докладываете ему, что собственно не умеете ничего делать, но будете стараться изо всех сил. Американец говорит: «Я умею все, дайте мне только работу, и я докажу вам это!» Ясно, кого возьмут? Ну, я думаю, что смогу вас устроить помощником садовника на Аландской дороге.