— Дальше-то что? От меня-то тебе что надобно?

   — Дальше? А дальше-то, девка, вот что: как будешь на ихней половине, прихвати мне оттоль винца маленько.

Она улыбнулась, показывая разведёнными пальцами, сколько ей надо винца.

   — Не стану я тебе вино носить, — твёрдо ответила Катерина. — Вон поди к мужикам, что в погреб за ним спускаются, они тебе и нальют, сколько пожелаешь.

   — К мужи-и-кам, — протянула каким-то потерянным голосом Наталья. — Мужики-то даром ничего не дадут, знаем мы их! Им сама знаешь, чего надобно от бабы.

   — Ничего я не знаю, — дёрнула плечом Катерина, начиная сердиться, — ты меня и так задержала, а меня госпожа дожидается.

   — Эх, девка, девка, ничего-то ты не понимаешь, — качнув головой, как-то обречённо продолжала Наталья. — Да мужики мне теперича и даром не нужны. Уж на что хозяин наш собой хорош, а и его не надо. Мне бы, девка, — она наклонилась совсем близко к Катерине, — мне бы лишь винца где раздобыть! Ну ступай, ступай, — сказала она, вдруг меняя и тему разговора и тон, каким были произнесены последние слова. — Бог с ним, с секретом твоим. Прячь что хошь, я-то никому ничего не скажу, а только ты смотри! Здесь не одна я удачу свою ловлю!

Она посторонилась, и Катерина с сильно бьющимся сердцем помчалась к себе.

На счастье, в горнице, где, кроме неё и Натальи, жили ещё две женщины, никого не было.

Она скинула шубейку, положила свёрток на свою постель в углу на широкой лавке, достала из-под неё небольшой сундучок, закрытый на висячий замочек, вытащила из кармана передника маленький ключик, приколотый к карману булавкой, и отперла замочек, который от времени никак не хотел открыться сразу. Возясь возле сундучка, Катерина всё время прислушивалась, не идёт ли кто. Наконец, открыв сундучок, она выкинула из него все свои вещи, уложила на самое дно свёрток и закидала его одеждой.

Весь день Катерина была неспокойна и на вопрос Дарьи Михайловны, надёжно ли убрала она свёрток, только кивнула, не решаясь рассказать ей о встрече с Натальей.

На ночь Катерина решила убрать свёрток из сундучка и положить его себе под голову, надёжно прикрыв подушкой. Так она проделывала некоторое время, стараясь подняться или раньше всех, когда всё ещё спали, или позже, когда все уже уходили из горницы.

Но однажды, в тот самый момент, когда Катерина уже достала из-под подушки заветный свёрток, чтобы перепрятать его в сундучок, в горницу вошла Наталья. Она молча подошла к постели Катерины и так же молча посмотрела на онемевшую от неожиданности девушку.

   — Ну чего? Ведь права я была: добро хозяйское прячешь, — сказала она, бесцеремонно беря из рук Катерины свёрток и разворачивая его. — Красота-то какая! — воскликнула она, разглядывая складень, весь изукрашенный алмазами. — А что, девка... — продолжала она с какой-то нехорошей усмешкой, взглянув на неподвижно стоящую Катерину. — А что, — повторила она, — ежели продать этакую-то красоту, а? Деньжищ-то сколь дадут! Вот когда винца-то можно будет попить!

   — Тебе бы лишь о вине и думать, — сердито ответила Катерина. — Дай сюда, нечего глаза таращить. Небось уже сказала кому, что я у себя хозяйское добро прячу?

   — Ни-ни, ни за что! Вот тебе крест. — Она перекрестилась нетвёрдой рукой. — Да ты не боись, ежели я во хмелю чего и сболтну, так потом всё равно отопрусь: дескать, что с пьяного человека, а особливо с бабы, возьмёшь? Так что ты, девка, не сумлевайся.

И глядя, как Катерина заботливо заворачивает складень и укладывает его в сундучок, Наталья вновь сказала:

   — А то, верно, девка, давай продадим?

   — Не говори не дело. Мало того, что ты пьёшь, почитай, каждый день, теперь за воровство приняться хочешь? И думать не смей о хозяйском.

   — Ладно, будет тебе, заладила одно: хозяйское да хозяйское! Они, дорогая ты моя, пожили всласть, как хотели, а ты вот как собака ихнее добро стережёшь!

После этого случая Катерина обо всём рассказала Дарье Михайловне, боясь не столько болтливости пьяной Натальи, сколько того, что она действительно может выкрасть у неё из сундучка ценные хозяйские вещи.

Расстроенная Дарья Михайловна попросила Катерину принести хранящиеся у неё складни, после чего сама отнесла их Плещееву, говоря, что это её личные вещи — подарок памятный от родителей на свадьбу, а потому она не хотела с ними расставаться, но, подумав, решила и их отнести на опись.

Плещеев долго и внимательно разглядывал дорогие вещи, чуть ли не пересчитал все алмазы и изумруды, украшавшие складни, но убедившись, что все камни на месте, успокоился. Он поблагодарил Дарью Михайловну за то, что сама их принесла, не то до него уже доходят слухи от людей, что не все драгоценности ему переданы.

Успокаивая Дарью Михайловну, вселяя в неё надежду на царскую милость, сам Александр Данилович мало верил в то, что говорил жене, ожидая от своих недругов, окружавших теперь молодого государя тесной толпой, всего самого худшего и для себя, и для своей семьи.

Опасения его усилились, когда он узнал, что в состав Верховного тайного совета включены два новых члена — Василий Лукич и Алексей Григорьевич Долгорукие. От них светлейший князь не ждал для себя ничего хорошего. Оба они были из знатного дворянства, ненавидели его за бывшую близость к Петру Великому и его жене, ставшей при помощи Меншикова императрицей Екатериной Алексеевной, к нынешнему молодому государю, тестем которого он мечтал стать. Вот за эти его желания, думал Александр Данилович, все эти старые вельможи, оттеснённые Петром от трона, больше всего имели на него злобу, а главное — за то, что он, неродовитый сановник, смог настолько приблизиться к трону, что дочь свою просватал за царственного отрока.

Воспоминание об этом более всего ранило душу светлейшего. Глядя на свою теперь всегда грустную старшую дочь, замечая её частые слёзы, корил лишь себя за её искалеченную судьбу.

Он не углублялся в подробности воспоминаний, боясь признаться самому себе, что только он один виновен во всех тех несчастьях, которые свалились на его семью. И дело тут было вовсе не в том, что у него отняли деньги, поместья, драгоценности. Дело было совсем в другом. Но в этом месте Александр Данилович обычно обрывал себя, стараясь заняться любым делом, лишь бы тяжёлые мысли не привели его к печальным выводам.

Он старался отмахнуться от них. При жене и детях бывал молчалив, но внимателен и заботлив.

Весть о назначении Алексея Григорьевича Долгорукого членом Верховного тайного совета особенно расстроила его. Этот Алексей Григорьевич, отец теперешнего царского любимца Ивана, был его злейшим врагом. Чванливый и грубый, он никогда не мог примириться с возвышением безродного Меншикова. Он всегда завидовал Меншикову, его уму, сметливости, удачливости, плетя против светлейшего паутину интриг. Особенно был зол на него Алексей Григорьевич за своего сына Ивана, который по обвинению светлейшего был замешан в деле Девьера о заговоре и чуть не лишился из-за этого жизни.

Александр Данилович понимал, что теперь, добравшись до верховной власти, Алексей Григорьевич Долгорукий сведёт с ним счёты. Правда, сейчас двор был занят подготовкой к коронации молодого государя и переезду в Москву, а потому решение судьбы опального светлейшего князя всё откладывалось и откладывалось.

Несмотря на то что против поверженного вельможи не нашлось никаких веских улик, дело против него не прекращалось.

Остерман вместе с новыми членами Верховного совета — заклятыми врагами Меншикова — смогли убедить Петра II в том, что опального вельможу надо отправить как можно дальше и от Москвы, и от Петербурга.

Выступая в Верховном тайном совете накануне отъезда из Москвы, Андрей Иванович Остерман объявил волю государя, сказав, что его императорское величество изволили о князе Меншикове разговаривать, чтоб его куда-нибудь отослать, пожитки его взять, а оставить княгине его и деткам тысяч по десять на каждого да несколько деревень. Государь приказал Совету составить об этом определение.