Меншиков и государь, оставив коляску, пошли вдоль высокого деревянного не то навеса, не то сарая, откуда доносился нестройный гул. Навес оказался местом, где на высоких подставках стоял уже почти готовый корабль.

Пётр Алексеевич, оглушённый гулом, с удивлением смотрел на рабочих, которые, ловко лавируя, сновали по корпусу судна, что-то прилаживая. Пройдя насквозь это помещение, они вышли на улицу, где возле длинного верстака пожилой, крепкого вида мужик старательно обстругивал доску, внимательно осматривая её со всех сторон.

   — Ну, тёзка, — обратился к нему светлейший князь, — ещё работаешь?

   — А как же, ваше сиятельство, вот дощечек настругать надобно для этого. — Он кивнул головой в сторону навеса, из которого только что вышли Меншиков и Пётр Алексеевич.

   — Так его же, как и меня зовут, — пояснил Александр Данилович государю своё обращение к мужику.

   — Полный тёзка, — подтвердил плотник, — лишь фамилия малость другая. Их светлость Меншиков, — обернулся он к Петру Алексеевичу, — ну а я Меншовым прозываюсь.

   — Это ничего. Ты Данилыч, и меня когда-то здесь так же звали, когда я вот так же, как ты сейчас, рубанком работал.

   — Небось позабыли, ваша светлость, как сие орудие и в руках-то держать? — лукаво улыбнулся плотник.

   — Обижаешь, Данилыч, — улыбнулся ему в ответ светлейший, — дай-ка сюда свой рубанок, посмотрим, позабыл ли я науку, что в давнее время хорошо знал.

   — Что ж, ваше сиятельство, попробуй, коли не шутишь.

Он снял с верстака гладко оструганную доску и, взяв из груды досок одну, приладил её на верстаке.

   — Вот, ваша светлость, готово! Работайте, подсобите, чем можете, — вновь лукаво улыбнулся плотник.

Государь с любопытством наблюдал за всей этой сценой, недоумевая: неужели «батюшка» сейчас возьмёт в руки рубанок и станет как простой плотник обделывать доску? «Да получится ли у него? », — не то со страхом, не то с тайным желанием посрамить Меншикова подумал государь.

А тем временем Александр Данилович, взяв у тёзки рубанок, некоторое время рассматривал то доску, лежавшую на верстаке, то рубанок, словно прилаживаясь к ним, и в одно мгновение, так что государь даже не заметил как, начал быстро, ловко, аккуратно обстругивать шероховатую поверхность доски.

   — Знатно, ваша светлость, — проговорил плотник, рассматривая обструганную князем доску, — а хоть бы и в плотники к нам.

   — Возьмёшь? — улыбнулся Меншиков.

   — А чего не взять? Работа славная.

   — Дайте и мне эту штуку, — сказал, оживившись, Пётр Алексеевич, указывая на рубанок.

Плотник недоумённо взглянул на него, потом на светлейшего.

   — Или не признал? — улыбаясь, спросил Меншиков.

   — Никак нет, ваше сиятельство, не могу знать, кто будет этот вьюноша.

   — Да это государь твой, голова! — засмеялся Александр Данилович, звонко хлопнув плотника по плечу.

   — Госуда-арь?!— протянул удивлённый плотник и тут же запоздало стал низко кланяться.

   — Он самый и есть, — всё так же весело отвечал Меншиков. — Вот привёл его к вам на верфь, пускай потрудится, как его дед, покойный государь Пётр Алексеевич, которому он, — Меншиков указал рукой на своего спутника, — полным тёзкой приходится.

   — Государь, Пётр Алексеевич, извини ты нас, не признали тебя сразу, ты уж не серчай, — продолжал кланяться плотник, в то время как молодой государь рассматривал тяжёлый рубанок.

   — Нет, Данилыч, — сказал Меншиков, забирая у государя рубанок, — с этим инструментом ему ещё не совладать, а ты вот лучше дай-ка нам ножовку небольшую. Пусть его величество попытается ею поработать.

Оглянувшись, он поднял с земли длинный тонкий брусок и, укладывая его на верстак, докончил:

   — Пускай его величество сперва попробует отпилить кусок от этого бруска.

   — Ну что ж, это можно, это мы мигом, — удивляясь затее светлейшего, скороговоркой произнёс плотник.

Наклонившись к верстаку, он достал из-под него длинный ящик с ручкой посередине, в котором лежал всевозможный инструмент. Данилыч вытащил оттуда маленькую острую одноручную пилу и, протягивая её с поклоном государю, сказал:

   — Хороший струмент, им бы и сам ваш дедушка не побрезговал работать.

Взяв в руки лёгонькую пилу, Пётр Алексеевич с удовольствием сжал в руке её отполированную гладкую ручку, вопросительно поглядывая то на «батюшку», то на плотника.

   — А ты не боись, ваша светлость, — осмелев, начал плотник, — подходи сюда ближе, руку с пилой клади сюда, вот так, — поправил он своей большой, широкой и тёплой ладонью руку государя.

   — Ты его, ваше величество, слушай, он дело знает, — улыбнулся Меншиков.

Плотник, крепко взяв руку государя, несколько раз провёл пилой по бруску, делая на нём заметную ложбинку.

   — Понял, понял! — громко крикнул Пётр Алексеевич. — Теперь я сам, сам!

   — Пожалуй, можно и самому, — согласился плотник. — Только ты, ваше величество, этой-то ручкой брусок придерживай крепче, чтоб он у тебя под пилой не дёргался.

   — Хорошо, хорошо, — быстро ответил государь, желая как можно скорее самостоятельно приняться за дело.

Несколько первых движений пилой ещё шли по намеченному следу, но неожиданно острая пила в неумелых руках молодого государя соскользнула с ложбинки и с силой проехала по другой руке, которой Пётр Алексеевич придерживал конец бруска.

Бросив пилу, он со страхом смотрел, как на руке по всей длине острых зубцов пилы выступает кровь. Меншиков и плотник, занятые разговором, не слыша звука пилы, вдруг разом обернулись к верстаку, где государь с испугом смотрел, как всё больше и больше кровь течёт по руке на верстак, брусок и брошенную пилу. Онемевший от страха плотник принялся лепетать что-то о свой вине и прощении, в то время как Александр Данилович, сбросив с себя чистую рубаху, оторвал от неё изрядный кусок и, прижав рукой рану на руке государя, крепко перевязал её оторванным лоскутом.

Уже много позже, когда Меншикова не было рядом, Пётр Алексеевич вспоминал строгое и решительное лицо «батюшки», когда тот обматывал куском рубахи его окровавленную руку. Ни одного слова упрёка не услышал от него государь, пока они возвращались домой.

В середине июля 1727 года светлейший князь Александр Данилович Меншиков внезапно тяжело заболел. Он был так плох, что даже написал духовную — завещание — и несколько писем влиятельным сановникам с просьбой не оставить в беде его семью.

За время болезни Александра Даниловича неожиданно многое изменилось. Во-первых, уехал из города в Петергоф молодой государь. Там он почти совсем забросил занятия и большую часть времени проводил в бесконечных прогулках верхом, охоте, балах и прочих увеселениях. Однако веселье, постоянным участником которого был князь Иван Долгорукий, подчас оставляло в душе юного монарха глубокое разочарование.

Как-то раз, когда весь двор находился ещё в Петербурге и Пётр Алексеевич жил во дворце своего «батюшки» на Васильевском острове, поздно вечером, когда он уже собирался лечь в постель, отворилась заветная дверь, ведущая в покои его любимца, и сам князь Иван появился на пороге. Он вошёл с кем-то, кого государь не мог рассмотреть из-за полумрака в комнате.

   — Ваше величество, — официально произнёс князь Иван, — я пришёл к вам не один.

   — С кем же? — удивлённо спросил государь, стараясь рассмотреть незнакомца, пришедшего вместе с Иваном.

   — Лизхен, — обратился Иван к спутнику, — подойди поближе.

   — Лизхен? — ещё раз удивился Пётр Алексеевич. — Разве это женщина? — недоумевал он, разглядывая мужское платье незнакомца.

   — Ну да, женщина, и очень хорошенькая, — смеясь, ответил князь Иван.

Незнакомка, которую князь Иван назвал Лизхен, подошла ближе к постели государя, и только тут Пётр Алексеевич увидел, что в мужском платье, ловко сидящем на ней, действительно была прехорошенькая девушка со светлыми волосами, которые рассыпались по её плечам, как только она сняла с головы шляпу, пухлыми щёчками и голубыми глазками. Всей своей статью она очень напоминала цесаревну Елизавету.