— Ну, о моих художествах вам известно, — с иронией повторил князь Иван слова отца, — а вот о том, что дочка светлейшего была в Москве на коронации государя в Кремле, полагаю, вам совсем неизвестно.

Ошеломлённый новостью князь Алексей Григорьевич несколько мгновений молча смотрел на сына, наконец произнёс прерывающимся от волнения голосом:

   — Это какая ж дочка светлейшего? Порушенная невеста, что ли?

   — Она самая, — спокойно ответил сын.

   — Ты что, сам её видал или слыхал от кого?

   — Нет, зачем же слыхал? Сам видал, вот как теперь вас вижу.

   — Что ты говоришь! Это зачем же она здесь оказалась?

Но князь Иван ничего не успел ответить отцу. С крыльца, окружённый тесным кольцом придворной молодёжи, спускался государь. Князь Иван устремился ему навстречу.

   — Постой, постой, Иван! — крикнул вдогонку сыну князь Алексей. — Вечером, как вернётесь, зайди ко мне, поговорить надо!

   — О чём это князь Алексей хочет с тобой говорить? — спросил государь, услышав последние слова Долгорукого.

   — Не знаю, ваше величество, — улыбнулся князь Иван, — наверно, прослышал о чём-нибудь.

   — О твоих похождениях? — полюбопытствовал государь.

   — А что? И вам уже что-то донесли?

   — Донесли, донесли! Иван, смотри, не очень-то шали! — смеясь, погрозил ему кнутом государь, собираясь самостоятельно править лошадьми.

Вечером, когда вся шумная ватага, окружавшая государя, рассыпалась по многочисленным покоям дворца, князь Алексей Григорьевич подкараулил сына, когда тот выходил от государя, и, ничего не говоря, взяв крепко за руку, повёл его за собой.

Они расположились в караульном помещении, откуда князь Алексей выпроводил дежурного офицера, сказав, что ему надо осмотреть, всё ли сделано так, как он велел, то есть закреплены ли железными скобами окна и двери, чтобы никто посторонний не мог проникнуть в караульню. Оставшись наедине с сыном, князь Алексей усадил его на небольшой деревянный диванчик, стоявший у стены, сам сел рядом.

   — Ну, Иван, — сказал он необычайно ласково, — расскажи всё подробно.

   — Это о чём же? — притворяясь непонимающим, спросил Иван.

   — Не дури, Ванька, говори всё, как есть. Или ещё не понял, что светлейший и в изгнании для нас опасен?

   — Опасен? — насторожился Иван.

   — И очень.

   — Это чём же?

   — Тем, что изгнание его от Москвы всего в каких-то трёхстах вёрстах, а это почти что в самой Москве.

Иван молча, без шутовства, внимательно слушал отца.

   — Да и денег у него, полагаю, ещё осталось — не пересчитать.

   — Так ведь не нашли у него никаких денег при описи.

   — Не нашли, не нашли, — передразнил сына князь Алексей. — Он что, по-твоему, дурак, чтобы деньги в сундуке под кроватью прятать?

   — Не дурак, — улыбнулся князь Иван.

   — Вот то-то! Кем-кем, а вот дураком светлейший никогда не был.

   — Думаю, что так, — отозвался князь Иван.

   — Что — так? — не понял отец.

   — Я говорю, что дураком он никогда не был в отличие от некоторых.

   — Смотри, Ванька, не зазнавайся! Это ты сейчас такой весёлый да храбрый, когда у тебя за спиной государь! А не то — так не очень-то умничай, — строго взглянув на сына, сказал князь Алексей и продолжал: — Я полагаю, что денег у него ещё много припрятано, а с деньгами-то да с нашим народом всё можно сотворить. Сегодня он в изгнании, а завтра, гляди, и здесь окажется. А вот ты тогда — неизвестно где.

   — Так что ты предлагаешь? — уже серьёзно обеспокоясь, спросил князь Иван.

   — Что предлагаю! Я для того тебя и на разговор секретный вызвал, что надобно обсудить, как того супротивника отослать куда подальше, чтоб не только он сам, но и детки его выбраться оттуда вовек не смогли.

   — Не смогли, не смогли, не смогли, — повторял последние слова отца князь Иван.

   — Что ты заладил одно и то же, словно попугай! Лучше посоветуй, как государю обо всём донести так, чтобы он сам распорядился услать светлейшего куда подальше.

   — Куда подальше, куда подальше, — вновь повторил князь Иван.

   — Кончай, Иван, я тебе дело толкую, а ты дурачишься.

Князь Иван молчал, глядя мимо отца и что-то обдумывая.

   — Может, говорить государю кажинный день о том, что светлейший очень опасен тут рядом, что враг он ему?

   — Нет-нет, — прервал князя Алексея сын, — так не годится.

   — Это почему же?

   — Да потому что он и сам его не больно-то жалует, иначе не свалил бы его так скоро.

   — Тогда как же?

   — Как же, как же? — повторил князь Иван.

Но князь Алексей на этот раз промолчал.

   — Знаю, знаю, — радостно и почему-то шёпотом проговорил Иван.

   — Что знаешь-то?

   — Знаю, как расположить государя так, чтобы он отослал светлейшего туда, куда и Макар телят не гонял.

   — И как ты это мыслишь?

   — Мыслю так, что надобно наоборот, говорить государю о светлейшем только хорошо, а нас, Долгоруких, всячески поносить.

   — Что ж из этого выйдет? — не понимая, куда клонит сын, спросил князь Алексей.

   — А выйдет то, что государь совсем на него осерчает, поскольку сейчас без нас, Долгоруких, — Иван самодовольно легонько ударил себя в грудь, — он не мыслит своей жизни.

   — А что, сын, — оживился князь Алексей, — ты, я вижу, не так-то уж и глуп, хотя честить тебя есть за что, но это уж разговор особый.

Скоро, в конце марта, в Кремле у Спасских ворот было найдено подмётное письмо, без подписи, на имя государя, которое и было ему тут же доставлено.

В том анонимном письме, переданном Петру Алексеевичу, выражалось неудовольствие по поводу ссылки Меншикова в Ранненбург, осуждались поступки государя, его поведение и подавался совет вернуть изгнаннику бразды правления. Восхвалялись его «великие способности» и ум сего несчастного министра. Говорилось о том, что Меншикова надо вернуть к власти, не то «дела никогда не пойдут хорошо». В письме также возбуждалось недоверие к новым фаворитам.

Реакция на подмётное письмо была скорой и неотвратимой. Собравшийся Верховный тайный совет, в составе которого из пяти его членов двое были из семьи Долгоруких — Василий Лукич и Алексей Григорьевич, при руководстве Андрея Ивановича Остермана принял решение, тут же подписанное государем, о высылке князя Меншикова с семьёй в сибирский город Берёзов и о полной конфискации его имущества. Таким образом, судьба опасного для Долгоруких соперника была решена.

Позже вдобавок ко всем мерам против светлейшего было принято решение переименовать бастион Меншикова в Петропавловской крепости в «Бастион Его императорского величества Петра Великого». С влиянием Меншикова при дворе было покончено навсегда.

Как-то встретив сына возле покоев государя, князь Алексей Григорьевич, остановив его, сказал:

   — Одно дело сладилось хорошо.— Они обменялись многозначительными взглядами. — Теперь осталось ещё одно.

   — Какое же?

   — Важное, особливо для тебя.

   — И что же это за дело?

Но тут послышался голос государя, нетерпеливо звавший своего любимца.

   — Потом, потом, — заторопился старый князь, — всё тебе растолкую.

Последние события увлекли князя Ивана за государем так стремительно, что он на время забыл и об отце, и о важном с ним разговоре.

Предложение Остермана о том, что рядом с государем следует находиться сведущему человеку, чтобы время, проведённое государем на охоте (по мнению Андрея Ивановича «потерянное время»), не проходило зря, а наполнялось бы полезными познаниями в различных областях, повлекло за собой поиск подходящего наставника.

И такой человек скоро сыскался. Им оказался молодой князь Сергей Дмитриевич Голицын, камергер в свите государя Петра Алексеевича. Это был очень достойный молодой человек, хорошего воспитания и весьма приличного образования.