— Это каких же? — с едва заметной усмешкой спросил тот.

   — Ну как же! Вы были пожалованы орденом Андрея Первозванного, украшенным алмазами, а где ещё орден великого князя Александра Невского?

   — A-а, этих, — всё с той же усмешкой проговорил Меншиков.

   — Да, этих самых.

   — Ну, об этом деле должны были вас в известность поставить.

   — Так в чём же дело? — всё ещё не понимая, спросил курьер.

   — Да их же ещё в Петербурге у меня изъяли, как только арест объявили. И заодно тогда же яхонт[19] редкий забрали.

   — Яхонт? — переспросил курьер.

   — Яхонт, — кивнул головой Меншиков.

   — О том мне ничего не ведомо.

В этот день, 14 октября, обоз задержался в связи с важным делом изъятия орденов у опального Меншикова. Отправились в путь лишь утром следующего дня. Отделённая ото всех Варвара Михайловна была посажена в особую карету, которую тут же окружила стража, чтобы везти её в назначенный указом Александровский монастырь. Ни слезинки не пролила она, перекрестив всех родных, сказала:

   — Помоги вам всем Бог.

Подойдя к Александру Даниловичу, посмотрела ему в глаза, хотела что-то сказать, но он, обняв её, произнёс:

   — Спаси тебя Христос.

Стража торопила, прерывая горькое расставание. Варвара Михайловна, не оборачиваясь, подошла к карете, села, и та тут же тронулась в путь, навсегда увозя её и от сестры, и от Александра Даниловича.

Студёным серым ноябрьским днём необычный кортеж с опальными ссыльными прибыл в Ранненбург. Большой господский дом являл собой жалкое зрелище. Некогда белые колонны, поддерживающие балкон второго этажа, облупились и потемнели; ступени крыльца были выбиты, во многих окнах не было стёкол, и они зияли тёмными провалами, некоторые были наглухо заколочены досками.

Помещение, отведённое прибывшим, располагалось на первом этаже и было наспех приведено в порядок: полы вымыты, печи истоплены. Правда, почти совсем не было мебели, с трудом отыскались три поломанных стула да из простых досок сколоченный стол.

Оглядев приготовленное для них помещение, Александр Данилович улыбнувшись, сказал:

   — Ну что ж, это не дом на Васильевском, но жить можно.

Дарья Михайловна заплакала; она вообще не переставала плакать с самого отъезда из Петербурга. Александр Данилович, подойдя к ней, обнял её за плечи, прижал к себе, говоря:

   — Ничего, ничего, княгиня, всё ведь в наших руках, крыша над головой есть, дети, слава Богу, здоровы, остальное...

Он не договорил. Дарья Михайловна, ещё сильнее прижимаясь к мужу, шептала сквозь слёзы:

   — И за что только, Александр Данилович, свалилось на нас это горе? Чем же мы так Господа прогневили?

   — Ничего, ничего, княгиня, — повторил Меншиков. — Бог даст, устроимся и здесь.

Суматоха, поднятая слугами, разгружающими поклажу, отвлекла Дарью Михайловну от грустных мыслей. Отерев лицо платком, она вышла на крыльцо распорядиться выгрузкой привезённых вещей.

Их было так много: сундуков, сундучков, баулов, баульчиков, просто огромных узлов, — что скоро они заполнили собой всё свободное пространство.

   — Маша! — окликнул Александр Данилович старшую дочь. — Сундучок, сундучок, куда ты шахматы уложила, найди да подай мне. К вечеру мы со Степаном Мартынычем в шахматы играть станем.

   — Какие уж тут игры, — возразила Дарья Михайловна, услыхавшая просьбу мужа.

   — Обыкновенно какие, шахматные, не с курами же спать по вечеру ложиться.

Маша пошла туда, где дворовые люди князя выгружали оставшиеся вещи. Оглядев всё внимательно: и то, что ещё было на возах, и то, что уже грудилось в доме, — она не нашла заветного сундучка, куда вместе с французским гобеленом положила памятную пятирожковую вазочку и мешочек с шахматными фигурками. Шахматную доску не взяли, поскольку она была столешницей небольшого столика и снять её не было никакой возможности.

Она ещё несколько раз пересмотрела все привезённые вещи, но заветного сундучка так и не сыскала.

— Что, нашла его? — раздался рядом с ней нетерпеливый голос отца.

Маша взглянула на него с испугом, и он понял, что сундучка среди доставленных вещей нет. Он сильно разгневался. — Маша никогда прежде не видала его таким. Он кричал на всех: на неё, на жену, на людей, сразу притихших и присмиревших.

   — Ничего никому нельзя доверить! Всё самому надо делать! — выкрикивал он, раскрывая сундуки и выбрасывая из них поклажу.

Груды одежды, дорогих материй, белья, серебряной посуды оказались наваленными на полу. А князь всё швырял и швырял туда извлекаемые им из сундуков вещи. Он остановился внезапно, когда прямо перед собой увидел капитана Пырского. В его глазах князь заметил такой же жадный блеск, какой был тогда, когда царский курьер отбирал у них кавалерию[20]. Мгновенно придя в себя, князь кинул безмолвно стоявшей толпе слуг:

—Убрать всё!

Сам же, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.

Ночь он провёл без сна, обдумывая своё теперешнее горькое положение. Милости от государя и от сильных мира сего он уже не ждал. Сам хорошо знал закон выживания при дворе: оступившемуся, впавшему в немилость никто никогда не протянет руки. Ни все награды, ни его прошлые заслуги, ни огромные богатства не смогли уберечь его от царского гнева. И снова простая мысль насторожила его. Богатство, именно его богатство явилось той причиной, по которой он сейчас терпит все невзгоды, свалившиеся на него.

И сейчас, лёжа без сна в доме, полном чужих запахов, он вновь и вновь припоминал тот день, когда следом за объявлением ему домашнего ареста к нему явились посланцы государя с требованием немедленно отдать им его кавалерии — ордена Андрея Первозванного и Александра Невского, щедро изукрашенные алмазами.

Хорошо, он согласен, ордена были пожалованы ему государем, но его собственный яхонт? Его драгоценный крупный камень, который он давным-давно сам купил у сибирского купца, заплатив огромные деньги? При воспоминании об этом камне Александр Данилович даже приподнялся на постели и, опершись рукой о её край, долго всматривался в непроглядную темень ноябрьской ночи за окном.

Уставшая рука подогнулась, он снова лёг, продолжая думать всё об одном и том же. Припомнив жадный блеск в глазах своего охранника, улыбнулся. Повернулся к стене и скоро забылся неспокойным, тревожным сном. Ему привиделось, что он вернулся в Петербург, на Васильевский остров, хотел найти свой дом, но на том месте, где когда-то он стоял, увидел груду ещё тлеющих углей.

Проснувшись, Александр Данилович долго думал о своём провидческом сне, где всё, что было ему дорого, заботливо собрано, превратилось в груду углей, в пепел, в ничто.

За окном уже показался поздний осенний рассвет, послышались голоса, шаги совсем рядом. Он лежал на спине, закинув руки за голову, всё ещё находясь под впечатлением ночного сна, как вдруг громкий, звонкий, заливистый петушиный крик вывел его из задумчивости. Первому петуху откликнулся другой, третий, и скоро петушиная разноголосица, прогнав тяжёлые думы князя, развеселила его.

— Хорошо, ещё не всё кончено, — проговорил Александр Данилович и, приняв какое-то решение, улыбнулся и встал с постели.

Напившись утром чаю, отдав кое-какие распоряжения по дому, он подошёл к Пырскому, который что-то писал в толстом, наполовину заполненном журнале. Увидев подошедшего князя, Степан Мартынович закрыл журнал, вопросительно глядя на Меншикова.

   — Вот что, Степан Мартынович, — начал уверенно Александр Данилович, — надо бы мне в городе побывать, разузнать, нет ли где поблизости токарной мастерской.

Пырский долго молчал, испытующе глядя на Меншикова, потом медленно ответил:

   — Никак этого сделать нельзя, Александр Данилович.

   — Да почему же нельзя? — начиная сердиться, проговорил Меншиков, не привыкший ещё к возражениям.