— Ты, Ванюша, сегодня вечером непременно приходи ко мне, расскажешь, как ты в Польше с жидами дружил.

Князь Иван согласно кивнул:

   — Непременно буду у вас, ваше величество.

   — Смотри же, ждать тебя стану, — то ли попросил, то ли приказал государь.

Лёжа на боку и опершись на согнутую в локте руку, государь Пётр Алексеевич внимательно слушал сидящего у его постели князя Ивана. Три свечи во многорожковом подсвечнике слабо освещали покои государя. Его юное, очень загорелое лицо было теперь совсем тёмным. Большие светлые глаза тоже казались тёмными, он, не мигая, смотрел на князя, и на лице его блуждала странная улыбка.

   — Нет-нет, Иван, — упрямо мотнув головой, повторил Пётр Алексеевич, — мы сейчас станем с тобой говорить про Христа и про то, как его жиды распяли. Ведь это так?

   — Так, — утвердительно кивнул князь.

   — Вот видишь, они Христа распяли, предали, а ты в Польше с ними дружбу водил. Ведь водил?

   — Водил, — коротко подтвердил князь.

   — Они же прокляты Богом за своё злодеяние, и с ними лучше не знаться вовсе.

Сквозь упрямое выражение на лице Петра Алексеевича проглядывало едва заметное сомнение.

   — Всё верно. Жиды Христа распяли...

   — Видишь, видишь! — горячо перебил друга государь, совсем приподнявшись с постели. — И за это они прокляты.

   — Так-то оно так, только для них, для жидов, Христос был бунтовщик, — тихо, но убеждённо проговорил князь Иван.

   — Как это — бунтовщик?! — удивлённо воскликнул государь, садясь на постели и опираясь на спинку кровати.

   — Да, бунтовщик. Ведь сам-то он тоже был евреем, а восстал против законов, что были тогда в том государстве.

   — Я это знаю, знаю, — быстро проговорил государь, — мне рассказывал священник. Да ведь законы тогда были суровы, тяжело было людям их сносить, — настаивал он на своём.

   — Верно, тяжело было их сносить, — согласился князь Иван, — но на то они и законы, чтобы подданные их исполняли, а что ж это тогда будет, когда законы никто не станет чтить?

   — Что будет? — эхом отозвался Пётр Алексеевич.

   — Да вот взять хотя бы вашего батюшку, царевича Алексея Петровича.

   — Моего батюшку? — недоумённо уставился на князя государь. — А почему ты про него сейчас заговорил?

   — Да потому что он против деда твоего, государя Петра Алексеевича, выходит, тоже был бунтовщик.

   — Мой батюшка — бунтовщик?

   — Ну да, бунтовщик, — подтвердил князь Иван и, глядя на неузнаваемо изменившееся лицо государя, добавил: — За то и жизни его лишил дедушка ваш.

   — Как жизни лишил?! — воскликнул Пётр Алексеевич, соскакивая с постели и бегая по комнате.

Князь Иван молчал, ожидая, когда государь немного успокоится. Наконец, остановившись напротив князя и глядя ему прямо в глаза, Пётр Алексеевич спросил:

   — А ты, Ванюша, откуда о том знаешь?

   — О чём?

   — Ну о том, что батюшку моего жизни лишили. Мне говорили, что он хворал долго, оттого и помер.

   — Конечно, захвораешь, ежели тебя в крепости истязать станут.

   — Что ты такое говоришь? Истязать в крепости?

   — Да, истязать, — с каким-то мстительным упрямством повторил князь Иван.

   — Да ты-то откуда знаешь? Сам говорил, что тебя в ту пору здесь не было, ты тогда мал был и жил в Польше.

   — Верно, жил тогда в Польше, но не так уж я был мал, чтобы не понять всего.

   — Чего всего? — допытывался государь.

И тогда князь Иван рассказал Петру Алексеевичу всё, что когда-то слышал в доме деда в Варшаве, когда приезжал отец, князь Алексей Григорьевич, и рассказывал страшные подробности о смерти царевича Алексея — батюшки государя.

Он и сейчас помнил тот страх от услышанного, охвативший его. То же не позабытое волнение овладело им и теперь, каким-то неясным образом оно передалось и Петру Алексеевичу. Тот, перестав кружить по комнате, вновь забрался на постель, лёг, натянув одеяло до самой головы, и оттуда, из-под одеяла, смотрели на князя Ивана его огромные глаза, полные страха. Некоторое время в комнате царила полная тишина, нарушаемая лишь слабым потрескиванием горящих свечей.

   — А разве можно, разве можно, — несколько раз повторил Пётр Алексеевич, — вот так просто царского сына жизни лишить?

   — Значит, можно, — вздохнув, ответил князь Иван. — Ведь он с батюшкой своим, с дедом вашим, был не согласен. Не хотел законам его подчиняться.

   — Значит, он был бунтовщик? — выдохнул Пётр Алексеевич.

   — Выходит, бунтовщик.

   — Как Христос?

   — Может, и как Христос.

После этого ночного разговора с князем Иваном Пётр Алексеевич заметно изменился. Он сделался более нетерпимым, не допускал ни малейшего возражения, часто его охватывали приступы безудержного гнева, когда все придворные считали для себя за лучшее не попадаться ему на глаза и ни в коем случае не перечить. Сам же Пётр Алексеевич вдруг как-то сразу потерял интерес и к охоте, и к красавице тётке, которую считал каким-то образом причастной к смерти горячо любимой сестры. Это она, красавица Елизавета, вызывала в душе его сестры неукротимую ревность, которая, государь был убеждён, и свела её в могилу.

Однако с приближением весны, с первым вешним теплом, с немолчным гамом прилетевших грачей и скворцов настроение государя стало меняться. Он всё реже и реже предавался грусти по умершей сестре и хотя красавица Елизавета всё ещё привлекала его внимание, но это было уже совсем не то, что он испытывал к ней прошлым летом, гоняясь вместе с нею по бескрайним просторам Подмосковья.

Он всё чаще и чаще наведывался на псарню и конюшню, проводя много времени среди любимых животных, и вновь, как в прошлом году, лицо его покрыл первый весенний золотистый загар, делая его грубее, отчего Пётр Алексеевич выглядел много старше своих лет. И вообще за зиму он сильно изменился, вырос и теперь был почти вровень с князем Иваном, чем очень гордился. Тело его, привыкшее к движению, было крепким и сильным. Он скорее походил на вполне сформировавшегося юношу, чем на подростка, кем был на самом деле.

После памятного ночного разговора с князем Иваном он взялся было за книги, преимущественно по истории, чем очень обрадовал своего наставника Андрея Ивановича Остермана. Даже к князю Ивану, как показалось многим, он несколько охладел, чем весьма порадовал князя Алексея Григорьевича, для которого его сын Иван был прежде всего соперником за влияние на царя. Для осуществления задуманного старым князем плана охлаждение государя к Ивану было только на руку.

Однако помощь Ивана была необходима старому князю, и однажды поздно вечером, увидев возвращающегося домой сына, князь Алексей остановил его словами:

   — Всё за девками гоняешься! Добрые люди, потрудившись, уже отдыхают.

   — Почему за девками? — улыбаясь и пожимая плечами, ответил князь Иван. — Теперь за бабами.

   — Знаю, знаю, наслышан о твоих геройствах. Смотри, Ванька, — погрозил князь Алексей ему коротким толстым пальцем, — с кем связался!

   — А с кем связался? — поддразнивая отца, спросил сын.

   — Сам знаешь с кем: ведь это не Просто баба, а жена видного сановника, да к тому же дочка самого канцлера.

   — Ну и что с того, что дочка? Мне-то она полюбовница.

   — Смотри, Ванька, доиграешься, — прервал сына князь Алексей. — Отца бы постеснялся.

   — Хорошо, батюшка, — смиренно сложив руки у груди, проговорил князь Иван, — не буду больше, батюшка, не буду.

   — Паясничать-то перестань. Тут дело важное назревает, а ты дурачком прикидываешься.

   — Какое ж это дело важное намечается? — заинтересованно спросил Иван, не очень-то доверяя отцу и хорошо зная его желание самому влиять на государя.

   — Тут, Ванюша, такое дело, — начал князь ласково, — что без твоей помощи не обойтись.

   — Это в чём же моя помощь понадобилась?