— Да, мне так угодно! И пиши сейчас же, немедля, вот садйсь сюда. — Она показала рукой на стул возле стола, за которым недавно сидела сама. — Вот бумага, пиши тут же, при мне, а я подпишу.

Окончив писать указ об отправке семейства Долгоруких в Берёзов, Андрей Иванович протянул его государыне, на котором она крупными неровными буквами написала: «Анна».

Когда Остерман уже собрался уходить, в комнату без доклада и стука вошёл любимец государыни Иоганн Эрнест Бирон[26]. Остерман тут же поспешил встать.

   — Чем это моя государыня занята с утра? — спросил Бирон по-немецки.

   — Андрей Иванович, — обратилась она к Остерману, — расскажи господину Бирону всё, о чём ты мне поведал.

Повинуясь требованию государыни, Андрей Иванович рассказал о том, о чём он недавно сообщил государыне. Зная, что господин Бирон не говорит по-русски, Остерман доложил ему всё на немецком языке, чем вызвал его милостивую улыбку.

Узнав, в чём дело и о чём гласит написанная только что бумага в руках Остермана, фаворит сменил приятное выражение лица на жёсткое.

   — Ах, эти Долгорукие! Я полагаю, что мы ещё не всё знаем об их делах и это непослушание воле государыни, — при этих словах Бирон повернулся к Анне Иоанновне и поклонился ей, — лишь маленькая часть их умысла против трона.

Когда Остерман, получив подписанный государыней указ, уже был у двери, государыня окликнула его словами:

   — Андрей Иванович, не мог бы ты взглянуть на это?

Удивлённый Остерман вернулся к столу, за которым только что сидел и на котором стояла большая шкатулка красного дерева.

   — На что взглянуть, ваше величество? — подобострастно спросил он.

   — Вот на это, — повторила государыня, открывая шкатулку.

Заглянув в неё, Остерман увидел множество драгоценностей, которые были ему знакомы и ранее принадлежали светлейшему князю Александру Даниловичу Меншикову.

   — Хотела бы знать, — сказала Анна Иоанновна, — всё ли тут в целости, не утаили ли чего.

   — Это от Долгоруких доставили? — спросил Бирон.

   — Да, — коротко ответил Остерман, — вещи эти мне знакомы.

   — Погляди, погляди, Андрей Иванович, — говорила государыня, пересыпая драгоценности из руки в руку, — есть ли здесь обручальное кольцо, что государь Пётр Алексеевич этой девке Катьке подарил?

Внимательно пересмотрев драгоценности, которые показывала ему Анна Иоанновна, Остерман отрицательно покачал головой.

   — Нет, ваше величество, его здесь нет, — уверенно произнёс он.

   — Ты не ошибся, Андрей Иванович, его верно здесь нет?

   — Верно нет. Я ведь то кольцо хорошо помню, сам советовал государю купить его для невесты.

   — Невесты, — презрительно передёрнула плечом государыня. — Ах, она подлянка! Я так и знала, что утаит она то кольцо! Ах, подлянка!

Покидая покои государыни, Андрей Иванович слышал приглушённый баритон Бирона, что-то говорившего государыне. Часто повторялась фамилия Долгорукие.

«Теперь дело сделано, — с мстительной радостью подумал Остерман, — теперь-то с этим семейством покончено». И он облегчённо вздохнул.

Андрей Иванович не ошибся. Почти сразу же после его утреннего разговора с государыней вышел её строгий указ, повелевавший братьям ссылаемого в Берёзов князя Алексея немедленно отправиться в места не столь отдалённые.

Сергей Григорьевич, лишённый всех должностей, был сослан в Ранненбург. Ивану Григорьевичу предписывалось отбыть в Пустозерск. Князь Василий Лукич ссылался в Соловецкий монастырь. Александр Григорьевич был отправлен на Каспийское море простым матросом. Их сестра была заключена в монастырь в Нижнем Новгороде. Всем им было строго запрещено самовольно отлучаться куда-либо, да и сделать это вряд ли было возможно из-за сурового караула, не оставлявшего надзора за ссыльными ни днём, ни ночью.

Кроме того, следом за указом об опале вышел новый строгий указ, где всё имущество не только князя Алексея, но и всех его братьев было конфисковано в казну, за исключением подмосковного имения Горенки, которое перешло в личную собственность государыни.

Путь опальных ссыльных в Берёзов был долгим и трудным. По Сибири передвигались водой на ветхом судне, на котором в бурю все чуть не погибли. Больная Прасковья Юрьевна всю дорогу не вставала с убогого жёсткого ложа и молила лишь о том, чтобы Господь забрал её, помиловав всех остальных. К счастью (к счастью ли?), все пережили бурю и продолжали путь дальше.

Бескрайние болота, покрытые кочками, над которыми по утрам стлался густой туман, подступали к самой реке.

Наконец показался и конечный пункт, определённый указом для бессрочного проживания всего семейства Долгоруких. К городку подходили к вечеру, и, к удивлению столпившихся на палубе ссыльных, Берёзов вдруг оказался не на болоте, а на довольно высоком берегу, поросшем тонкоствольными белыми берёзками, листья которых из-за наступившей уже осени пожелтели, ветки деревьев оголились и только кое-где трепыхались пожухлые листочки.

От частых дождей бревенчатые, большей частью одноэтажные, приземистые дома почернели, словно после пожара.

Всё семейство опального князя поместили в доме, в котором ещё совсем недавно проживал светлейший князь Александр Данилович Меншиков с дочерьми и сыном.

Домик был невелик и почти без мебели. Чтобы не стеснять семью князя Алексея, Иван с молодой женой поселились в небольшом сарае, который решено было обустроить, сделать пригодным для жилья.

Старый князь был мрачен, неразговорчив. Поместив дочерей вместе с больной супругой, сам он занял небольшую комнатёнку, более похожую на чулан. Она такой и была при Меншикове, там хранились съестные припасы.

Несколько дней князь Алексей лежал в своём убогом жилище на жёстком тюфяке, набитым соломой и брошенным на пол. Он лежал молча в темноте с одним лишь желанием: чтобы его оставили в покое. Горькие мысли и запоздалое раскаяние терзали его душу. Один и тот же вопрос не давал ему покоя ни днём, ни ночью: что сделал он не так? Что послужило роковой ошибкой? Но перебирая в памяти недавние события, он не винил себя ни в том, что толкнул дочь на незаконную связь с молодым государем, ни в том, что почти заставил сына подписать подложное завещание больного государя.

— Нет, нет, — ожесточаясь сердцем, твердил старый князь, — в том нет моей вины. Каждый на моём месте сделал бы то же самое. Виноваты во всём только они, они! Во всём виновата только эта дура Катька, всё мечтавшая о своей дурацкой любви к этому...

Он даже не желал вспомнить имя жениха дочери, от которого он сам заставил её отказаться.

   — А этот дурак Ванька? — При мысли о сыне старый князь даже поднялся со своего ложа и сел.

Да, да, именно его родной сын, будучи так близок к государю, не сумел (может, не захотел?) ничем воспользоваться!

   — Да где ему? — продолжал почти вслух князь Алексей. — Ему бы лишь за бабами бегать! И сколько ни бегал — всё мало! Словно решил всех московских баб поиметь, вот и получил!

Горькие мысли о своей загубленной судьбе подкосили его силы, и он вновь свалился на жёсткое ложе.

Они, они, только они виноваты в том, что с ним сейчас творится! Неукротимая злоба на всех, а более всего на родных детей: княжну Катерину и сына Ивана — овладела им, заставив вскочить. Он выбежал из своего убежища и огляделся.

Была глухая тёмная ночь, лишь там, где помещались жена с дочерьми, горела лампадка, и её слабый свет узенькой полоской пробивался из-под двери.

Постояв немного возле этой двери, князь Алексей хотел было войти туда, но передумал, вернулся к себе в чулан, лёг ничком на жалкую постель и, обхватив голову руками, крепко сжал её.

Впервые мысль о больной жене шевельнулась в нём жалостью к ней. Её-то ему не приходилось ни в чём обвинять. Она всегда была противницей всех его затей — и с дочерью, и с завещанием, — предсказывая всякие беды из-за этого.