13 июня Пётр созвал собрание духовенства и гражданских чинов, вручил им записку, в которой, взывая к их правосудию, просил решить между ним и сыном неправый спор. В собрании духовенство затруднилось высказаться определённо, через пять дней оно дало уклончивый ответ. Сенат требовал дополнительного следствия. Это было самым большим желанием Петра, что означало гибель для Алексея.

Дополнительное дознание не принесло ничего нового, не было выявлено никакого заговора, только «слова многие».

19 июня царевич был подвергнут пытке. Двадцать пять ударов кнута и новое признание Алексея под пыткой. Да, он желал смерти своего отца, в этом он признался своему духовнику и получил от него ответ: «Бог тебе простит, мы все желаем ему смерти для того, что в народе тягости много». Однако для обвинения царевича этого было мало. Толстой, ведущий следствие, хотел найти факты. Алексей сделал очередное признание. 24 июня новый допрос в застенке. Всем было ясно, что ни кнут, ни дыба не дадут больше ничего, однако нельзя было допустить, чтобы царевича оправдали.

Несмотря на легковесность улик, собранных против него, Алексей всё же олицетворял в глазах Петра-преобразователя враждебную партию, против которой царь вёл борьбу уже двадцать лет, — это были противники, мятежники, с которыми он оказался лицом к лицу.

Верховный суд, состоявший из сенаторов, министров, высших военных чинов, гвардейских штаб-офицеров (участие духовенства как ненадёжного было отклонено), должен был вынести приговор. Сто двадцать семь судей, и каждый знает, чего ждёт от него Пётр, и никто не имеет смелости отказать ему в своём голосе. Единственный гвардейский офицер уклонился от подписи: он не умел писать.

24 июня царевичу был вынесен смертный приговор. Однако он не был приведён в исполнение. Алексей умер раньше, чем свершилась воля суда, направляемая Петром. Случилось это 26 июля 1718 года в застенках Петропавловской крепости.

   — Ты говоришь «убили», — тихо произнёс старый князь, передавая сыну свёрнутую бумагу, — но здесь сказано, что умер он.

Князь Григорий снова взял и развернул бумагу. Поднеся её ближе к огню, он прочёл:

   — «...пресёк вчерашнего дня его, сына нашего Алексея, живот по приключившейся ему по объявлению оной сентеции и обличения его в столь великих против нас и всего государства преступлений жестокой болезни...»

Князь остановился, значительно взглянул на сына и продолжил чтение, но медленнее и чуть громче:

   — «...которая вначале была подобна апоплексии...»

Он повторил это слово несколько раз — «апоплексии».

   — Не читай дальше, — прервал его князь Алексей. — Всё это ложь.

   — Что ложь? — удивился старый князь.

   — Всё ложь! И апоплексия, и то, что Алексей исповедался и причастился! Всё ложь! Не мог он исповедаться и причаститься не мог!

Несколько мгновений отец и сын молча смотрели друг на друга.

   — Почему ж ты так мыслишь? — неуверенно спросил сына Григорий Фёдорович.

   — Некогда было ему, — горько усмехнулся князь Алексей, — не успел он исповедаться, под пыткой умер.

   — Под пыткой, под пыткой, — опустив голову на грудь, тихо проговорил старый князь.

Иваном овладел такой страх, словно здесь, рядом, стоял кто-то, готовый каждую минуту схватить и его, и отца, и деда.

Утром, ещё до отъезда отца, Иван незаметно выбрался из дому и помчался прочь, не разбирая дороги, лишь бы быть дальше, как можно дальше от всего услышанного вечером. Он боялся, что вопреки обещанию отца оставить его у деда тот вдруг передумает и увезёт его туда, в страшную и забытую им Россию. Его нашли на дальнем лугу пастухи и принесли в дом без чувств.

Перепуганный дед не отходил от него, пока Иван не пришёл в сознание. Потом ещё несколько дней он пролежал в постели в жестокой лихорадке, но, открывая глаза, всегда видел склонённое над ним встревоженное лицо деда.

Как-то князь Григорий застал внука горько плачущим и долго не мог дознаться, чем вызваны его слёзы и тот давний побег из дому, который едва не стоил ему жизни.

   — Хорошо, — говорил князь, — что наткнулись на тебя знакомые люди, не то, кто знает где бы ты сейчас был!

Иван перестал плакать, приподнялся на постели, схватил руку деда, прижал её к своему мокрому от слёз лицу и забормотал быстро, голосом, прерывающимся от рыданий:

   — Поклянись мне, поклянись сейчас, — он умоляюще посмотрел на деда, — что не отправишь меня туда...

   — Куда туда? — удивился старый князь.

   — Ну, туда, — всё ещё всхлипывая и утирая лицо и нос рукой, быстро сказал Иван. — Туда, в Москву, — пояснил он.

   — В Москву-у? — изумлённо протянул Григорий Фёдорович. — Зачем же я тебя туда отправлю? Ты тут у меня живёшь. Мы ведь с тобой дружим? Дружим, — повторил князь, гладя внука по взлохмаченной и влажной от лихорадки голове. — Ну так как? Дружим мы с тобой или нет? — спросил он, ласково улыбаясь внуку.

Вместо ответа Иван крепко прижал к своим губам руку деда и поцеловал.

   — Ну, будет, будет, — успокаивал Ивана растроганный князь. — Не бойся, не бойся, — повторял он, — я тебя от себя никуда не отпущу. Будешь здесь со мной, хочешь?

Иван часто-часто закивал головой и проговорил:

   — А туда я никогда не поеду.

   — Ну уж и никогда, — улыбнулся дед. — Мало ли что может случиться. Может быть, ты и сам захочешь уехать.

   — А что может случиться? — спросил Иван, уже совсем успокоенный обещаниями деда не отправлять его в Москву.

   — Да мало ли что.

   — Ну что?

   — Мы все не вечны на этом свете, — тихо, задумчиво выговорил старый князь.

Иван с испугом смотрел на него, ничего не понимая.

   — Ничего, ничего, — успокаивал его дед. — Глядишь, и тем, кто сегодня там, — он неопределённо махнул рукой, — жизнью людей распоряжается, самим придётся ответ держать.

   — Ответ держать? Кому? — удивлённо спрашивал Иван.

   — Ванюша, — как-то значительно и медленно начал старик, — ты уже большой мальчик и должен знать, что все мы когда-нибудь будем держать ответ перед Господом.

   — Перед Господом, — тихо повторил Иван.

   — Да, перед ним, — серьёзно, глядя прямо в глаза внука, ответил князь. — Здесь, на земле, — продолжал он, — не все суду человеческому подвластны.

   — Значит, он тоже неподвластен?

   — Кто он?

   — Государь наш?

   — Он тоже.

Иван кивнул, внимательно и серьёзно глядя на деда. В его больших глазах, блестящих от недавних слёз, была недетская боль.

Ивану исполнилось пятнадцать лет, когда скончался его дед, старый князь Григорий Фёдорович, и как-то сразу Иван почувствовал себя взрослым и осиротевшим. Не стало больше любимого деда, с которым можно было поговорить обо всём: и о своих младенческих страхах, и о любовных приключениях, которых к его возрасту случилось у него множество.

Был он высок, строен, широкоплеч, ловок, подвижен, всегда весел и большой мастер на всякие выдумки.

Теперь он уже не подглядывал тайком за нагими купальщицами на озере — сами купальщицы, завидев его, идущего на озеро, спешили туда же.

К пятнадцати годам он уже знал такое, что дед, послушав его откровенные рассказы, только качал головой и, давая житейские советы, советовал остепениться. Но говорил он об этом с такой весёлой, озорной улыбкой, словно и сам был таким же неугомонным искателем приключений, как и его внук.

Вместо умершего деда должность русского дипломата при польском правительстве была передана сыну князя Григория Фёдоровича — князю Сергею Григорьевичу Долгорукому, родному дяде Ивана.

Иван ещё некоторое время пробыл в его доме в Варшаве, делая вид, что занимается разными науками, и повесничая.

Как-то раз, вернувшись домой ранее из-за непогоды, мешавшей охоте, Иван неожиданно увидел в столовой за накрытым столом отца. Отчего-то сердце у него замерло, потом сильно забилось, он испугался, что отец снова, как когда-то давно, приехал с плохими вестями. От растерянности он даже остановился и несколько секунд не подходил к отцу.