— Бежим, бежим, — сдавленным от страха голосом произнёс Василий, хватая князя за руку и таща его за собой.

Молодой шустрый Василий ловко взобрался на берег и изо всех сил тянул за собой князя. Они бросились бежать по тому же плотному мху, который теперь не помогал движению, а только мешал. Они не оглядывались, не знали, преследует их испуганный зверь или нет.

Бежать старому князю было всё труднее, он задыхался. Внезапно ноги его запутались в густом мху, и он ничком повалился на землю. От неожиданности Василий отпустил его руку и ещё несколько шагов по инерции пробежал вперёд. Увидев упавшего князя, осторожно оглядываясь, он вернулся к нему. Медведя нигде не было видно.

— Слава тебе, Господи, — прошептал Василий. — Видно, испужался косолапый. В другую сторону побег, а то нам бы от него не уйти.

Он подошёл к неподвижно лежавшему на земле князю, нагнулся над ним. Помогая ему перевернуться, увидел, что рот князя перекосило на сторону. С трудом усадив его, понял, что со стариком что-то случилось. Рука бессильно висела, глаза были закрыты, а изо рта текла слюна.

Скинув с себя кафтан, Василий с большим трудом уложил на него князя и поволок к острогу.

Недолгую дорогу, которую они с князем прошли легко и быстро, Василий осилил нескоро. Уже в виду городка он оставил князя лежать одного, а сам бросился в острог за подмогой.

Разбитого ударом князя перенесли в его жилище, уложили на постель, но никакими усилиями местного цирюльника не удалось помочь ему.

На третьи сутки, не приходя в сознание, князь Алексей Григорьевич Долгорукий скончался.

«Может, оно так и лучше, — думал обеспокоенный случившимся майор Петров. — По крайности, умер он на охоте, на воле, а не в остроге».

Василий подробно рассказал обо всём, что случилось на реке. Петров не стал доносить начальству в Тобольск, сообщил только, что князь Алексей Григорьевич преставился от постигшего его удара, а случилось это на четвёртый год каторжной жизни князя, в 1734 году.

Князя Алексея Григорьевича Долгорукого похоронили на том же кладбище при церкви во имя Рождества Богородицы, где над могилой Прасковьи Юрьевны была возведена небольшая деревянная часовня. Там, рядом с супругой, нашёл последнее пристанище и старый князь.

Со смертью отца главой семьи стал князь Иван, но он был ещё слишком молод, слишком обласкан в прежней жизни. Его душа была захвачена всеми пороками, свойственными неограниченной власти, большим деньгам и безделью.

Оказавшись в совсем иных условиях, в изгнании и опале, он ничего не мог с собой поделать, не мог пересилить в себе ни пагубных страстей, ни праздности. Он даже будто бы обрадовался смерти отца, постоянно донимавшего его упрёками и придирками. Почувствовав свободу от его опеки, князь Иван всецело отдался своим страстям, которые повлекли его по уже знакомой дорожке.

Очень скоро ему надоела и преданность жены, её вечные хлопоты вокруг их несложного хозяйства, в которое она старалась вовлечь и своего мужа. Но его совершенно не занимало убранство их убогого жилища, ему было всё равно, будет там печь или нет.

Страдая от ранних холодов, он ничего не делал для того, чтобы в их сарайчике было тепло, предоставив все заботы и о себе, и об их новорождённом сыне лишь жене.

Правда, появление сына обрадовало его. Он стал заботливее, пытался даже разыскать кормилицу. Он нашёл её в городе, куда частенько хаживал, пользуясь разрешением майора. Ею оказалась высокая, крепкая, краснощёкая баба Агафья, у которой только недавно родился ребёнок и которая не спускала восторженного взгляда с князя Ивана, что очень не понравилось княгине Наталье. Однако взять кормилицу ей не разрешили, сославшись на строгий приказ из Петербурга о том, чтобы не давать ссыльным никакой помощи. Кормилицу пришлось отослать, несмотря на все просьбы князя Ивана.

   — Не могу, не могу, ваше сиятельство, допустить того, что строго запрещено, а княгине Наталье не положено приглашать кормилицу, — оправдывался майор.

Неизвестно, сколько бы продолжался этот разговор, если бы конец ему не положила Наталья Борисовна, сказав:

   — То совсем не беда, я сама стану сыночка кормить. — Она с любовью прижала к себе малыша.

   — Ну как хочешь, — обидевшись на то, что жена не поддержала его в просьбе, сказал князь Иван, выходя из своего убогого жилища.

С рождением ребёнка у молодой жены князя Ивана как-то испортились отношения со своими золовками — сёстрами мужа. Особенно придирчива была к ней княжна Катерина, донимавшая её своими выпадами во всём.

«Может быть, — размышляла Наталья Борисовна, — она завидует тому, что хоть и в изгнании, но я живу с любимым мужем, что рождённый мною ребёнок здоров». Думая так, она прощала несчастной княжне её бесконечные придирки.

Её беспокоило совсем другое. С некоторых пор князь Иван стал всё чаще и чаще пропадать по целым дням. Бывая в городе, он ходил в гости к различным людям, которым лестно было посидеть за одним столом с когда-то всесильным вельможей. Возвращался оттуда пьяным и тогда начинал, как когда-то его отец, ругаться с женой. Обвинял её в том, что она навязалась на его шею, говорил, что надоела она ему своей дурацкой любовью, о которой все кругом знают и оттого над ним смеются.

Наталья Борисовна молчала, глотая слёзы, помогала мужу раздеться. Ложась в постель, он тут же засыпал, а иногда, глядя на то, как она возится с ребёнком, принимался бранить её за то, что совсем не заботится о нём, своём муже, а занята лишь дитём, которое и унять-то не может и от плача которого ему вовсе нет покоя.

Однажды, когда Наталья Борисовна была в своём сарайчике, вошла её младшая золовка и, смеясь, сказала:

   — Пошла б поглядела, чем твой муженёк занят.

   — Занят? — переспросила княгиня Наталья, думая в то время совсем о другом.

   — Сходи, сходи, погляди!

   — Куда это прикажешь мне идти? — заподозрив что-то неладное, спросила Наталья Борисовна.

   — Да тут недалеко. Дойди до старой бани, а там сама увидишь.

   — До бани? — снова переспросила Наталья Борисовна.

   — До бани, до бани, — смеясь, ответила золовка и убежала.

«Зачем это мне надобно в баню идти?» — отрешённо подумала молодая княгиня, но вспомнила ехидный смешок золовки, и какое-то недоброе подозрение закралось ей в сердце.

Наскоро уложив заснувшего младенца, она выбежала из сарайчика и направилась по заросшей крапивой тропинке к старой бане, которую из-за ветхости уже давно не топили.

Подойдя близко к прикрытой покосившейся двери, Наталья Борисовна услышала голоса. Прислушавшись, узнала голос мужа и его смех. Другой голос, женский, был ей незнаком. И тут, не думая ни о чём, она сильным рывком отворила дверь и застыла на пороге.

В полутёмной, прокопчённой от дыма бане она увидела своего мужа. Он лежал на широкой лавке на боку, подперев голову согнутой в локте рукой, и смеялся. Заметив жену, умолк. Лицо его в один миг изменилось. В стоявшей перед ним на коленях женщине Наталья Борисовна узнала ту самую Агафью, которую князь Иван приводил к ней в кормилицы.

   — Ну что смотришь? — прямо в лицо ей засмеялась Агафья. — Не всё тебе одной такой красотой владеть, — сказала она, обнимая князя.

Тот встал, отшвырнув её в сторону, но Наталья, не ожидая, что будет дальше, выбежала из полутёмной бани, не заметив даже, что чуть не столкнулась с золовкой, той, что рассказала ей о бане.

Прибежав домой, княгиня схватила спящего младенца, прижала к себе и заметалась с ним по сарайчику, не зная, что делать.

Князь Иван вернулся почти сразу же. Безмолвно стал перед женой на колени, обнял их, прижался к ним лицом, говоря невнятно:

   — Прости ты меня, Натальюшка, прости окаянного. Это всё хмель, да баба эта меня совсем доняла.

Наталья Борисовна, окаменев, молчала: не было ни чувств, ни мыслей, ни желаний.

Заплакал ребёнок, она словно очнулась, высвободилась из рук мужа, начала кружить по маленькой комнатушке, беспрестанно убаюкивая малыша. Он затих. Князь Иван, подойдя к ней, осторожно взял уснувшего сына на руки, уложил его в колыбельку. Потом подошёл к жене, крепко обнял её и заплакал. Его тёплые обильные слёзы текли по её лицу. Жалость, нестерпимая жалость к этому несчастному человеку, её любимому мужу, захлестнула её. Она обняла его, заплакала сама, и так стояли они, обнявшись и плача. И уже неясно было, его это или её слёзы текли по их страдающим лицам.