Так прошло несколько лет. В Петербурге страсти вокруг семьи Долгоруких не утихали, и для этого были причины. Прежде всего из Берёзова до столицы доходили всякие слухи, изменённые расстоянием и временем до неузнаваемости. Было известно о том, что начальство острога слишком мягко относится к заключённым, отчего князь Иван ведёт разгульную жизнь, проводя дни в пьянстве и гульбе. Его сестрица — «разрушенная невеста», как презрительно называла её государыня Анна Иоанновна, — недалеко ушла от братца, вступив в недостойную связь с каким-то чиновником из Тобольска. А всё дело было в том, что княжна Катерина имела несчастье действительно понравиться мелкому чиновнику, который, пользуясь её зависимым положением, сделал ей недостойное предложение. Добро бы он просил её любви как милости, а то так прямо и заявил, что, дескать, поскольку она в ссылке, в опале, в его полной власти, следовательно нечего ей привередничать.

Возмутившись, княжна Катерина несколько раз хлёстко ударила его по лицу. От неожиданности он хотел было её тоже ударить, но княжна, поймав его руку, отшвырнула её от себя, говоря:

   — Свет надо почитать и во тьме, не забывай, кто я, а кто ты!

Взбешённый чиновник прохрипел:

   — Не забуду, не забуду, но и ты, княжна, меня ещё не раз вспомнишь.

В тот же день возмущённая княжна Катерина рассказала обо всём брату. Услышав рассказ сестры, князь Иван поклялся отомстить наглецу, что скоро и исполнил: подговорил нескольких человек, и они ночью, подкараулив незадачливого искателя любовных утех, избили его. Тот, не разглядев избивших его, решил, что это дело рук князя Ивана и он не оставит его без наказания.

Такие и подобные им слухи, доходя до Петербурга, побуждали недругов фамилии Долгоруких к новым розыскам, что скоро и было исполнено. Требовались лишь новые данные о преступной деятельности князя Ивана и его родных. Эти сведения должны были быть получены любым путём, для того чтобы окончательно разделаться с Долгорукими.

И такой путь был изыскан. Избитый чиновник, приехав в Тобольск, пожаловался начальству на опальных ссыльных в Берёзове.

   — Так и отхлестала тебя по щекам? — улыбаясь, переспросил чиновника его начальник капитан Ушаков.

   — Да, ваше благородие, так и влепила две здоровые оплеухи...

   — А ты вот что, Тишин, — продолжая улыбаться и прерывая чиновника, сказал Ушаков, — бери-ка бумаги побольше да садись-ка писать мне докладную записку по всей форме.

   — О чём записка, ваше благородие? О том, что эта самая зловредная баба меня по морде отлупила?

— Ну зачем же об этом, — всё ещё улыбаясь, возразил Ушаков. — О том, что бабы мужиков лупят, знать никому не должно. Это лишь нам с тобой известно.

   — Тогда о чём же писать стану?

   — А разве не о чем?

   — Не знаю, — растерянно произнёс Тишин.

   — Но ведь ты у них частенько бывал.

   — Ну бывал.

   — Небось многое слышал.

   — Слыхал, как не слыхать. Только, ваше благородие, станешь ли о том писать?

   — Это о чём же? — насторожился Ушаков.

   — Да так, разное там болтали.

   — О чём же болтали? — уже нетерпеливо допытывался Ушаков. — Какой ты, Тишин, право, всё из тебя тянуть надо! Так о чём же там шла речь?

   — Ну, например, о том, что у князя Ивана схоронена картина, где коронация покойного государя Петра II нарисована и там сам князь Иван рядом с государем.

   — Сам видал картину? — волнуясь, спросил Ушаков.

Он встал и подошёл близко к Тишину.

   — Нет, сам не видал.

   — Что ж ты, братец, оплошал так? Может, та картина в раме дорогой, а им не положено ничего дорогого иметь. Хоть сказали, где спрятана картина? — сердясь на простоватость чиновника, спросил Ушаков.

   — Не сказывали, да я и не допытывался.

   — Да где уж там дознаться о деле, когда у тебя, Тишин, одни бабы на уме, — погрозил ему пальцем Ушаков. — Чего ещё о них слыхал?

   — Да вот ещё вроде как у брата князя Ивана — то ли Николая, то ли Александра — спрятана книга одна.

   — Что за книга? — вновь насторожился Ушаков.

   — Особая какая-то. Из Киева им вроде бы прислана.

   — Сейчас прислана? — уточнил капитан, боясь, что ссыльные нарушают строгий запрет Петербурга на всякую переписку.

   — Нет, что вы, ваше благородие, как можно сейчас? Сейчас у них ни клочка бумаги, ни чернил нет.

   — Хорошо, хорошо, — перебил его Ушаков. — Так что за книга у них спрятана?

   — А такая книга, — понизив голос до таинственного шёпота, продолжал Тишин, — что в ней всё-всё про княжну Катерину описано.

   — Что описано? Да говори ты, Тишин, толково!

   — Ну про то, как обручалась она с государем Петром Алексеевичем, что он ей говорил, что дарил.

   — Видал книгу?

   — Нет, ваше благородие, я ведь до книг не большой охотник.

   — Экий ты, Тишин, бестолковый, что надо, того и не узнал, — в задумчивости произнёс капитан, снова садясь на своё место у стола.

Несколько минут он внимательно и молча смотрел на струхнувшего Тишина и наконец сказал:

   — Ну да ладно, видал — не видал, какая разница, но слыхал ведь о том?

   — Это о чём же, ваше благородие?

   — Да о картине этой самой да о книге; — нетерпеливо повторил Ушаков.

   — Ах, об этом! Об этом сам слыхал.

   — Ну и прекрасно. Тогда вот что, Тишин: иди-ка ты домой, садись там и опиши мне всё, что рассказал.

   — Об оплеухе тоже?

   — Ну о ней мы писать не станем, — улыбнулся Ушаков, — а вот о том, как ты с князем Иваном пьянствовал в городе, да по девкам вместе шастали, — об этом пиши, — приказал он.

   — Уж вы, ваше благородие, скажете тоже — «по девкам», а была-то всего одна — Агашка гулящая, да и ту князь Иван переманил.

   — Знаю-знаю я эту Агашку, — многозначительно усмехнулся Ушаков, — хороша баба! Ну да ладно об этом. Теперь ступай, и чтоб утром у меня вот здесь, на столе, от тебя лежали бумаги про всё то, что ты мне рассказывал.

Сидя дома за столом, Тишин никак не мог приняться за писание. Разговор с капитаном разбередил его озлобленную душу. Ведь и к княжие Катерине он подкатился совсем не из-за любви к этой тощей зазнайке, а из мести. Да-да, именно из-за того, что её братец разгульный, этот красавец опальный, увёл у него Агашку, ядрёную краснощёкую Агашку, краше которой для него на всём белом свете не было.

«Но если уж правду говорить, — думал Тишин, — то не князь этот ссыльный увёл у меня девку, а она сама, Агашка, к нему как банный лист прилипла. И что в нём такого есть, что все девки по нём сохнут?» — продолжал размышлять Тишин и даже, встав из-за стола, подошёл к небольшому мутному зеркалу с трещиной, перед которым брился по утрам.

«Ну что в нём такого есть?» — вопрошал сам себя Тишин, разглядывая своё нечёткое отражение в маленьком зеркале. «Ну чем я хуже? Росту мы с ним одного, правда, лицо у него совсем не такое», — думал он, глядя на своё бледное лицо с белёсыми бровями и такими же короткими ресницами, торчащими в разные стороны ушами и редкими, кое-как расчёсанными волосами. «Да не в лице дело, — зло решил Тишин, отворачиваясь от зеркала. — Здесь дело в том, что он князь, вельможа, барин. Пусть сейчас в опале, под караулом, но всё одно — сразу видно, кто есть Тишин, а кто тот красавец, вот девки и кидаются на него, словно мухи на сладкий мёд. Но я им покажу мёд! Покажу!» Тишин мстительно представил себе униженных брата, сестру и всю их «семейку».

   — Когда я до них доберусь — сладко не покажется, — решительно произнёс он, садясь за стол и придвигая к себе бумагу.

Утром капитан Ушаков уже читал несколько страниц, исписанных мелким аккуратным чиновничьим почерком, где Тишин подробнейшим образом описал всё, о чём они говорили накануне, добавив ещё страницу о пьянках и гульбе князя Ивана в городе с непотребными девками.

«А это уж он зря, — покачал головой Ушаков, — хоть и не назвал имени бабы, да кто ж в Берёзове Агашку не знает».