К своему удивлению, среди драгоценностей дочери, принесённых ею Плещееву для описи, он не увидел дорогого кольца, подаренного ей когда-то первым её женихом, графом Петром Сапегой. Тут мысли князя приняли совсем другой оборот, и он с жалостью посмотрел на свою покорную, тихую, теперь такую бледную и худенькую дочь. И, может быть, впервые что-то вроде угрызений совести из-за погубленной судьбы дочери шевельнулось в его душе.

Думая о ходе событий, Александр Данилович понимал, что дело зашло далеко и о царской милости сейчас не могло быть и речи.

Окольными путями до него доходили слухи о том, что молодой государь, ведомый Иваном Долгоруким, пустился в разгул с неистовством неискушённой молодости и все государственные дела вершит теперь Верховный тайный совет, где всем заправляет Андрей Иванович Остерман — его бывший ставленник, его надёжная опора при молодом царе. Исходя из этого, ждать ему милости не приходилось ни от кого, тем более от Остермана, так долго ждавшего момента, когда поверженный Меншиков освободит ему место у ступеней царского трона.

Единственное, чего боялся Александр Данилович, так это ухудшения своего нынешнего состояния. Боялся не за себя, а за них — за жену и детей, безвинно страдающих по его вине, хотя она так и не была названа ни царём, ни Верховным тайным советом.

Опись вещей в семье светлейшего князя шла долго. В первый же день, когда среди принесённых Дарьей Михайловной её личных вещей Александр Данилович заметил отсутствие трёх очень дорогих складней, он решил выяснить, где же они, для чего вечером и направился в комнату жены.

Кроме Дарьи Михайловны, он застал в её комнате Катерину, комнатную девушку Дарьи Михайловны, очень ею любимую.

Обе они суетились возле широкой простой кровати Дарьи Михайловны, что-то заворачивая в тёмную шерстяную шаль. Увидев вошедшего Александра Даниловича, обе испугались, стараясь закрыть собой довольно большой свёрток.

   — Что это вы делаете? — не строго, но и без привычной ласки в голосе при разговоре с женой спросил Александр Данилович.

   — Да это мы, мы... — несколько раз повторила растерявшаяся Дарья Михайловна.

Не слушая её, Александр Данилович подошёл к постели и резким движением руки откинул шаль, закрывавшую какой-то предмет.

Перед ним лежали те самые дорогие складни, отсутствие которых так удивило его при описи.

   — Что это вы задумали?

   — Мы... Да мы ничего, — вновь невнятно проговорила Дарья Михайловна и замолчала.

   — Дозвольте сказать, — прервала молчание Катерина. — Это я присоветовала Дарье Михайловне спрятать складни. Знаю ведь, как она их любит.

   — Да, да, — кивнула головой Дарья Михайловна, и слёзы потекли по её исплаканному лицу.

   — Спрятать? — удивлённо произнёс Александр Данилович. — А не боишься? Слыхала, как этот следователь стращал всех и каторгой и смертью, ежели кто скроет сам или не донесёт?

   — Пускай стращает, — упрямо тряхнула головой Катерина. — На чужое-то добро все горазды руки распустить.

   — Ты не очень-то кричи, — улыбнулся Александр Данилович. — Не спрашиваю, где прятать станешь, прячь, где хочешь, только, смотри, осторожно. Я этого человека хорошо знаю, он шутить не станет. Может, казнить не велит, но от кнута не избавит.

   — Ну и пускай, — вновь упрямо повторила Катерина, бережно заворачивая осыпанные драгоценными камнями складни.

Оставшись вдвоём, Александр Данилович подошёл к жене и крепко обнял её. Она, всё ещё плача, прижалась к нему, повторяя без конца:

   — Что же будет! Ах, что же с нами будет!

   — Не плачь, не плачь, княгинюшка, — ласково сказал Александр Данилович, — слышал я, что весь двор теперь в Москву собрался.

Дарья Михайловна, перестав плакать, посмотрела на мужа.

   — Государь указ о своей коронации подписал.

Оба помолчали. Александр Данилович продолжал:

   — Кто знает, может, он в честь своей коронации объявит амнистию опальным...

   — Дай-то Бог, дай-то Бог, — прервала его Дарья Михайловна, — только не верится мне что-то. Сам-то он, может быть, и сподобился бы на такое дело, — она покачала головой, — но не он ныне там всем управляет.

   — Ты права, — медленно произнёс Александр Данилович, — там теперь один Остерман всем ведает, а он, полагаю, минуты этой долго, очень долго дожидался...

   — Слышно, не только двор, но и весь чиновный люд в Москву подаётся, — вновь прервала Дарья Михайловна мужа, — столица опять в Москве будет.

Она посмотрела в его лицо тревожным взглядом, в котором было столько боли, что Александр Данилович не выдержал и отвернулся.

   — Кто знает, что может случиться. Знаешь ведь, как говорят? — Он, улыбнувшись, посмотрел на жену.

   — Как говорят? — почти безразлично спросила она и слабо улыбнулась ему в ответ.

   — А так и говорят, что человек предполагает, а Бог располагает.

   — Верно, верно, — кивнула Дарья Михайловна, — одна теперь надежда — на Него, чтобы Он не оставил нас своей милостью.

Выйдя из покоев Дарьи Михайловны, Катерина отправилась на людскую половину, где находилось её помещение, которое она делила ещё с несколькими служительницами, добровольно согласившимися сопровождать в изгнание всю семью опального Меншикова.

Перебегая через холодные сени, которые отделяли господскую половину дома от людской, Катерина, прижимая к себе свёрток, спрятанный под шубейкой, думала только об одном: где бы его спрятать так, чтобы никто не отыскал.

Она перебирала в уме многие варианты, начиная от погреба и кончая конюшней, где надеялась найти укромный уголок, но всё это было очень ненадёжно. Везде и днём и ночью были люди. Неожиданно её размышления прервал знакомый хриплый голос Натальи — услужницы при самом князе. Лучше её никто не мог ему угодить в содержании его платья в надлежащем порядке, за что и была она взята им из Петербурга, несмотря на её большое пристрастие к вину. От каждодневного употребления вина лицо этой ещё молодой женщины всегда было опухшим, с тёмными кругами под глазами. Руки и ноги её, как у многих пьющих женщин, стали тонкими. Напившись допьяна, она часто падала, и её разбитое лицо покрывали непроходящие синяки.

Вот эта Наталья, живущая вместе с Катериной в одной комнате, и стояла сейчас перед нею. Катерина вздрогнула от неожиданной встречи, остановилась, крепче прижимая к себе одной рукой свёрток, другой запахивая накинутую на плечи шубейку.

   — Чего прячешь-то, а, голубушка? — хмельно улыбаясь и подходя совсем близко к Катерине, спросила Наталья.

   — Я? Да ничего не прячу. Холодно, вот и накинула шубейку.

   — Да-да, знаем мы этот холод, — всё так же улыбаясь, продолжала Наталья, загораживая дорогу. — Небось, добро господское схоронить собралась? Так ведь?

Она придвинулась совсем близко к девушке, пытаясь распахнуть на ней шубейку.

   — Да какое добро? Что ты? Или не видала, где теперь всё их добро? Всё уже отдано, — твёрдо проговорила Катерина, отступая от хмельной Натальи подальше к стене.

   — Ой ли? Всё ли? Знаем, знаем, многое ещё и попрятано. Вот и ты сейчас чего несёшь? — не отставала Наталья от Катерины.

   — Ничего не несу, — как-то неуверенно ответила Катерина.

   — Не боись, девка, я никому ни словечка не скажу и знать не хочу, чего и где ты схоронишь, вот истинный Бог, правду говорю. — Наталья перекрестилась дрожащей рукой. — Никому ни словечка, ни-ни, — погрозила она пальцем кому-то.

Катерина молча ожидала, когда Наталья посторонится и даст ей пройти, но та и не думала отпускать девушку. Она продолжала:

   — Только ты, девка, уважь меня.

   — Это как же? — растерявшись, спросила Катерина. — Как это я тебя уважу?

   — А просто. Ты ведь на барской половине кажинный день бываешь?

   — Ну, бываю, — ничего ещё не понимая, кивнула Катерина.

   — Ну а мне туда путь заказан. Вид мой им, видишь ли, не нравится. А что вид? — Она приосанилась. — Вид как вид.