— Недовольство?.. Да Коврунов бушевал, орал, грозился испепелить его… Но не думайте, к вашему поиску это не имеет отношения.

— Вы уверены?

— Какое самодовольное слово «уверенность». Чувствуете?.. Не по душе оно мне. Я никогда не объяснялся в любви, не клялся на Библии, не боролся за светлое будущее, потому что ни в чем не был уверен. Таким воспитало меня мое российское общество, у которого не только будущее, но и прошлое непредсказуемо… А этот вредный микроб Коврунов — из властвующей элиты. Заметили, как он старается выглядеть элегантно, важно, именито? Даже в жаркую пору носит легкие перчатки… Как дворянин… На самом-то деле он скрывает грязь под ногтями. Какая тут может быть вера в него?.. Не украдет, не убьет, конечно… Но организовать сможет…

В его иронической рассудочности ощущалась скрытая душевная надломленность, точно саднила внутри давняя неизлечимая обида. Она прорвалась открыто, когда Сергей спросил о Чугуеве.

— Наконец-то мы вышли на главного! С него и надо было начинать…

— У вас есть какие-то факты?

— Забыл. Вам только факты нужны, — досадливо отвернулся Алябин. — А выстроить логически убедительную систему доказательств из предположений вы не хотите?

— Но если строить доказательства из предположений, то это будет система предположений, — осторожно возразил Сергей.

— Не будем спорить! — Алябин уже подавил в себе вспышку гнева и продолжил сравнительно миролюбиво: — Фактов нет. А размышления, основанные на интуиции, мы в деловые папки не подшиваем…

— У вас сложные отношения с ним?

Новый эмоциональный взрыв:

— Да никаких отношений! Он обходит меня стороной, а я начинаю видеть его только после шестой рюмки. Но это тот, кто способен на все… Почему? У него душа холопская. И барину преданно служит, и пирог с барского стола готов украсть…

— И убить?

— И убить, если большую выгоду почует…

— Ну а здесь-то какая может быть выгода?..

— Бог ты мой! Все так просто: утащил у своего барина рукописи, а Стельмах про это узнал… Возможно такое?

— Возможно, — согласился Сергей.

— Или еще. Барин узнал, что рукописи у Стельмаха, и поручил достать их своему холопу… — Алябин помолчал, подумал. — Эта посылка, конечно, уязвима… Но пути Господни неисповедимы…

— А сам барин… простите, академик Климов?

— Не думал об этом, — признался Алябин. — Он человек сильный. Мог, конечно. Но зачем? Пойти на убийство, чтобы вернуть рукописи. Исключается. А вот послать Захарку на черное дело смог бы… Смо-ог бы… Только причина должна быть весомая… Не из-за рукописей же…

— Простите, последний вопрос: у Стельмаха были враги?

— Враги? Враги… — спросил, потом повторил рассеянно Алябин. — Я по-другому произношу это слово… У вас оно звучит как нечто роковое, варварское… Враги?.. Коврунов мечтал от него избавиться… Но враги?.. Нет, того, что вы имеете в виду, не было. Хотя… все зависит от обстоятельств, часто они сильнее нас.

О ректоре в институте говорили нехотя, с нескрываемой издевкой. Предполагали, что в детстве он был травмирован великолепием воинских парадов и демонстраций, оттого и сохранил на всю жизнь неудовлетворенную тоску по звучанию властных медных инструментов и шумящей пестроте людской покорности. В каждый день он стремился внести хотя бы элементы литургической торжественности. Утро начинал с приятного культового обряда: медленно выходил из машины, чувствуя на себе уважительные взгляды, медленно поднимался по лестнице, медленно шел по коридору до своего кабинета, отвешивая поклоны всем встречным. Днем, во время обеда, вел неторопливые, ставшие ритуальными беседы за овальным столом в светлой комнате, куда имели доступ только он и его проректоры.

Все знали, как любил Даниил Петрович председательствовать на разных совещаниях, заседаниях. Он появлялся точно в назначенное время и священнодействовал: неукоснительно следил за неизвестно кем и когда установленным порядком, регламентом, задавал каверзные вопросы, бросал иронические реплики, деликатно смягчал разгоряченных оппонентов, сам обязательно выступал в конце, как ему казалось, всегда удачно и солидно.

За годы работы ректором он приобрел внушительную неторопливость в движениях, чуть прибавил в росте (во всяком случае научился не смотреть снизу вверх при своих 162 сантиметрах). Сослуживцы заметили, что даже его аура изменила свойства: перестала чутко откликаться на жизненные раздражители, благотворно, как прежде, влиять на других, а застыла, замерла в колючих иголках, готовая поглотить и сочувствие, и жалость, и нежность, растворить их тут же в своем радужном мареве, как это делают актинии.

Такова жизнь, рассуждали с пониманием сослуживцы: условия, традиции, окружавшие ореолом должность ректора, заставили его стать другим. Но он не сопротивлялся, принимал это как должное и радовался переменам.

Все видели, что его очень привлекает положение администратора в науке. Раньше среди своих коллег-ученых он чувствовал себя неуверенно, понимая, что пора его творческих взлетов так и не наступила. Должность ректора избавила его от болезненных копаний в собственном «я». Теперь он мог спокойно играть роль крупного ученого, для которого все книги и статьи коллег — лишь слабые попытки отразить, обобщить немногое из того, о чем он не раз думал, говорил, писал…

В библиотеке института на стенде новинок всегда стояли его книги. Написаны они были в соавторстве, но фамилия ректора неизменно набиралась первой. Сотрудники института называли его «старая кочерга». Не за почтенный возраст. За ортодоксальность и архаичность суждений. Посмеивались над его плохо скрываемыми усилиями стать академиком и не сомневались: станет! Дома верили в это свято. Жена его, робкая, неряшливого вида женщина с седыми клочьями-волосами, смотрела на него с провинциальным обожанием и сердито останавливала расшумевшихся внуков: «Тише! Дедушка работает!» Те примолкали, хотя видели в приоткрытую дверь, что дедушка лежит на диване, читает газету.

Сергей пришел к нему точно в назначенное время.

— Разрешите войти?

— Давно разрешил. Жду не дождусь, — поднялся ему навстречу Коврунов. — Садитесь. И сразу рассказывайте, что приключилось со Стельмахом.

— Да я, честно признаться, не знаю подробностей. Мне только сказали, что он отравлен цианистым калием…

— Это точно? — В голове Коврунова панически заметалась мысль: а может ли быть цианистый калий в виде крупинок нитроглицерина?

— Точно.

— Ну и каковы предположения милиции?

— Пока никаких… Преступник оставил записку: «Во имя Графа» — и подписался, как неграмотный, крестиком.

— Странно, — задумчиво поскреб подбородок Коврунов. — Вроде ничего графского в моих сослуживцах нет. Разве только Алябин изображает из себя этакого потомственного вельможу… но это от избыточного тщеславия. Очень странно… Загадка для меня, — Он глянул на Сергея с надеждой. — Что будем делать?

— Размышлять.

— Легко сказать: размышлять. А это значит — каждого под рентген, искать патологию. А кто нынче нормален? У всех есть уродливые отклонения.

— Вы правы. Можно начать не с рентгена, а с поиска мотива, причины, побудившей человека на такой поступок.

— Причины есть. Он, знаете ли, был честным человеком. Но характером необуздан, как тот поэт: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал». Таких уважают, но не любят. Таких боятся, но не презирают. Вот и судите сами, какие неудобства создавал он привыкшим жить размеренно и тихо… Причины есть. Но как только мы подходим к насильственной смерти Стельмаха, все они оказываются несостоятельными… Разгадка в чем-то другом… Но в чем? — Коврунов нахмурился, нервно повертел авторучку и снова пристально глянул на Сергея. — Поразмышляем! Никаких выводов, никаких обобщений. Я размышляю… Помните пробирочку с нитроглицерином?

Сергей насторожился.

— Конечно, помню.

— А не в ней ли суть?

— Для следователя это слишком очевидно… Дать яд при свидетелях — равносильно самоубийству… Да и потом Николай Николаевич…