А из приемной Коврунова строго-официально потребовали сообщить, кто спрашивает ректора. После долгой паузы раздался резкий голос оторванного от дел руководителя.

— Да. Слушаю…

— Здравствуйте. Мы встречались с вами у академика Климова…

— Помню… Сергей… простите…

— Андреевич.

— Слушаю вас, Сергей Андреевич.

— Мне хотелось бы поговорить с вами…

— Может быть, завтра?

— Лучше сегодня. Дело в том, что я узнал, — но это пока между нами, — Стельмаха отравили…

— Что? Что вы говорите? Чушь какая-то!.. Сначала отравили, потом убили? Или наоборот? Впрочем, не все ли равно? Когда вы можете приехать?

— Сейчас.

— Жду вас через полтора часа.

Опустив телефонную трубку, Сергей готов был поклясться, что сейчас Коврунова обожгла мысль: «Черт возьми, Стельмах даже после смерти приносит неприятности!»

Институт находился в тесном переулке. Над обшарпанной дверью сияла вывеска — золотые буквы по красному полю, над ней — круглые серые часы, какие раньше были на трамвайных остановках.

До встречи с ректором оставался почти час, и он решил «пройтись по кругу», поговорить с работниками института. Через полчаса уже знал, что в институте Стельмаха уважали, а многие откровенно побаивались за прямоту и решительность. На заседаниях ученого совета, на институтских собраниях, как бы спокойно они ни проходили, некоторые с опаской поглядывали на него: «Будет выступать?» и начинали речь с оговорки: «Конечно, уважаемый коллега Стельмах не согласится со мной, но я должен сказать…»

Он работал ученым секретарем. Несколько месяцев назад на эту должность его выдвинули члены ученого совета, и ректор вынужден был согласиться. С того самого дня Коврунов, искушенный в тонкостях деловых интриг и компромиссов, чувствовал себя сидящим на мине замедленного действия. Энергия у Стельмаха была вулканическая. Его все интересовало, все волновало. Он предлагал, требовал, спорил, бросался на защиту обиженных. И ректор часто уступал ему, боясь остаться в меньшинстве со своими старательно подобранными проректорами, руководителями кафедр, отделов.

Последняя идея Стельмаха всполошила всех. На заседании ученого совета он предложил провести научную аттестацию руководящих работников института. Прочитав членам совета проект решения, сказал, как саблей рубанул:

— Пора нам избавиться от импотентов в науке.

Коврунов возмутился:

— Кто импотенты? Проректоры? Руководители отделов? Завлабы? Да они так заняты административной и хозяйственной работой, что им часто не до науки. Надо все-таки понимать, что научный институт без организаторов — стадо вольных анархистов. Кто-то должен планировать, направлять, управлять, наконец…

— Это должны делать авторитетные и компетентные ученые, — сухо прервал его Стельмах.

Коврунов махнул рукой, видимо, решил не продолжать спора, почувствовав, как отчаянно одинок в своем мнении.

Смерть Стельмаха словно оглушила институт. Все стали говорить тихо, вполголоса. Самое шумное место — светлый коридор на первом этаже, куда сходились курильщики, — стало малолюдным. Здесь был выставлен огромный портрет Стельмаха, окаймленный черной лентой.

В приемной ученого секретаря скучала за столом веснушчатая девочка с двумя упрямыми косичками.

— Здравствуйте!

Она подняла головку и, как школьница, торопливо привстала, приветствуя вошедшего учителя. Ответила тихо и вежливо:

— Здравствуйте.

И Сергей невольно спросил — как добрый учитель:

— Можно я задам вам несколько вопросов об Иване Никитиче?

— Конечно, можно, — взволнованно захлопала ресницами девочка и замолчала, боязливо выжидая.

— Были у него с кем-нибудь конфликты?

— Конфликты?.. Спорил он, не соглашался… А так, чтобы конфликты… Нет, не было…

— А с кем он чаще всего спорил?

— Чаще всего… — она скосила взгляд на правый угол стола, точно где-то там лежала спасительная шпаргалка, — с Николай Николаевичем Климовым… с Даниил Петровичем Ковруновым…

— О чем же они спорили?

Девочка старательно вспоминала, даже прикусила нижнюю губку.

— Да так… обо всем… Помню вот, Климов очень обиделся, кричал, когда Иван Никитич назвал его «научным анахронизмом». А Даниил Петрович редко сюда заглядывает… В прошлую неделю у них был крупный разговор. — Она оживилась, настороженно глянула в сторону двери и продолжала, приглушив голос до шепота: — Я все слышала…

— Для меня это не секрет? — улыбнулся Сергей.

— Для милиции нет секретов…

— Кто вам сказал, что я из милиции?

— Догадалась, — хитро прищурилась девочка. Она все меньше и меньше напоминала Сергею застенчивую школьницу, осмелела, оживилась и сейчас уже была похожа на любительницу посплетничать, — Я вам расскажу, только между нами, хорошо?.. Так вот. Наш Иван Никитич написал статью. А ректору в ней что-то не понравилось, и он стал требовать, чтобы Иван Никитич забрал статью из редакции. Но тот отказался. Тогда Даниил Петрович направил официальное письмо в журнал: статья, мол, искаженно трактует развитие математической науки, автор субъективен, прошу вернуть статью в институт для обсуждения на ученом совете… Долго не было ответа. Тогда Даниил Петрович позвонил редактору и спросил: «Получили мое письмо?» — «Получили», — ответили. «Так почему не высылаете статью Стельмаха?» А редактор ответил: «Мы решили опубликовать и статью Стельмаха, и ваше письмо. Две точки зрения ученых о состоянии математической науки. Пусть читатели сами оценят, кто из вас прав…» Представляете, как испугался и забегал наш ректор? Но что он мог сделать с Иваном Никитичем! Такого человека не заставишь сменить убеждения… Правда, ректор наш письмо из редакции вытребовал… Но статья будет опубликована… Не знаю, о чем эта статья, не читала, но все в институте ждут ее, как светопреставления…

Она перевела дыхание, посмотрела на Сергея (интересно, правда?) и уже прежним тоном прилежной ученицы осторожно спросила:

— А верно говорят, что Ивана Никитича… — она задумалась, будто подыскивала слово, — отравили?..

— Откуда у вас такие сведения? — поразился Сергей.

— Да так, разное говорят…

В этом взрослом ребенке смешно перемешивались наивная, чувственная непосредственность, когда она чего-то боялась, когда ей очень хотелось что-то узнать, и заученная деловая солидность, когда она стремилась представиться хоть чуточку «своей» в этом научном институте, выражаясь чужим языком, слегка небрежно и назидательно.

— Сколько вам лет?

Девочка смутилась, покраснела.

— Мне?.. Восемнадцать… А что?

— Тогда с вами можно говорить серьезно. — Сергей заметил, как она расправила плечи, приподняла головку, чтобы выглядеть старше. — Допустим, что Ивана Никитича отравили… Кто же тогда этот человек? Как вы думаете?

— В институте никто бы не посмел… Иван Никитич такой хороший… Белые цветы мне дарил… Говорил: «Ангелу непорочному от старого греховодника». Да какой он греховодник! Все для других старался… Не мог никто из наших этого сделать… Я-то уж знаю…

Разговор начал двигаться по кругу.

— А вам ничего не напоминает слово «граф»? — спросил Сергей.

— Граф? Это так раньше называли знатных людей…

— Спасибо вам, — сказал Сергей, — Подскажите, пожалуйста, где мне найти профессора Алябина?

— Последняя дверь в конце коридора.

— Меня предупредили, что вы здесь, — поднялся ему навстречу Алябин. — Стельмах и тут оказался primogenitas mortuorum — первенцем из мертвых.

— Первенцем? — переспросил Сергей. — Не считаете ли вы, что будет продолжение?

Алябин убедительно закивал:

— Обязательно. У нас хорошие дела не имеют продолжения, а плохие…

— Вам что-то известно?

— Ничего не известно. Я просто чувствую, что мы вступили в какое-то гнусное действие…

— Вам известно содержание еще не опубликованной статьи Стельмаха? — спросил Сергей.

— A-а, проведали и об этом! Знаю. Читал. Поддерживаю автора. И буду добиваться ее публикации…

— Она вызвала недовольство Коврунова?