Честно признаться, Климов не до конца понял глубокий смысл игривой фантазии Лапласа. Но почувствовал, что работа «сундучкового математика» продолжает, развивает задачу Лапласа… Долго рылся в каталогах… Нет, нигде она не публиковалась…

Рискнуть? Рискнул. Старательно переписал и отнес профессору Кригеру…

Вскоре на кафедре Кригера шло восторженное обсуждение его первой научной работы:

— Да как вы могли со своими блестящими способностями до сих пор скрываться от науки? Лень — ваш главный порок, — возмущался Кригер. — Неужели вы не понимаете, что пошли дальше Лиувилля, дальше Ляпунова? Вы же почти вплотную приблизились к разрешению знаменитой задачи небесной механики! От ваших расчетов немного попахивает нафталином, но они не лишены математического глубокомыслия… Очень, очень оригинально!

Климов опасливо оглядывался, боясь внезапного разоблачения. Но его хвалили все, и он расслабился, греясь от похвалы, как под весенним солнцем.

Да, так все началось… Потом он отыскал в сундучке свою кандидатскую диссертацию, а спустя шесть лет и докторскую… Хорошо поработал старый затворник!

Кригер, его научный руководитель, а потом — консультант по докторской, что-то унюхивал, но до конца определить источник запаха так и не смог («Какая у вас старомодная логика! Какими архаичными математическими категориями вы мыслите! Но чертовски остроумно! Чертовски своеобразно!»).

Тетради из сундучка оказались дороже золота. Они дали и деньги, и положение, и славу… Теперь он диктовал условия, требовал и получал все, что хотел…

Граф вернулся через пятнадцать лет, когда Климов уже стал доктором физико-математических наук, профессором и жил с Катюшей в новой трехкомнатной квартире. Он обнял Климова одной рукой, на другой повисла, обессилев от неожиданного счастья, Катюша, — протрубил каким-то механическим голосом:

— Спасибо, Студент, за Катюшу… В долгу не останусь…

Пить чай отказался, произнес так же пугающе:

— Я ведь в бегах, Студент. В третий заход уйти сумел… Заберу у тебя денька на два Катюшу, потом верну. Пусть пока сестрой твоей останется.

Ушел и оставил у Климова странное ощущение, будто приходил не Граф, а кто-то другой, слепленный под него, неживой человек. Позже Катюша рассказала, что ему оперировали горло… Теперь, как и прежде, они уезжали с Катюшей на дачу, но у кольцевой дороги она пересаживалась в машину Графа, и он увозил ее в другом направлении.

Как-то на заседании ученого совета к нему подсел Стельмах.

— Послушай, Климов, помоги мне тебя разгадать… В математике ты уже соорудил себе фундамент для десятиметрового памятника. Я все твои работы знаю… Но, понимаешь, от них так и веет стариной. Родись ты в прошлом веке, я не сомневаюсь, затмил бы ты славой и Чебышева и Лобачевского. Все необычно, дерзко, но, прости, удивительно старомодно, как дедовские напудренные парики… Я никак не мог понять, почему ты мыслишь категориями предков, почему обходишь стороной работы современных ученых, твоих же одногодков?

— Теперь понял? — спросил он тогда не без опаски.

— Пока не могу ответить… Скажи, Николаша, сколько тебе лет? Сто? Сто пятьдесят?..

— Шутишь? — не понял Климов. — Сам же похвальное слово говорил на моем юбилее…

Вот тут-то Стельмах и обронил странную фразу:

— Как же ты, уникум, смог напечатать свою статью задолго до своего рождения, да еще в польском журнале… Приходи ко мне в гости, покажу…

Больше ничего не сказал, засмеялся как-то нехорошо и пересел на другой стул…

Климова жаром опалило. Что-то выведал, стервец! Покой как ветром сдуло, внутрь забрался ершистый страх…

Когда исчез сундучок, у него поначалу сомнения не было — Стельмах! Даже не успокаивало то, что три тетради он упрятал в потайные донышки. Одну только, тощую-претощую — переписанные страницы вырывал и сжигал — спрятал в ящике письменного стола.

Позже осознал нелепость своего подозрения. Стельмах на тайную кражу не способен, он все делает открыто, громогласно… Спасительно забилась мысль: это не он! Но кто же? Ответа не находил.

В растерянности, не решив еще, как поступить, пригласил в гости соседа, зная, что тот работал в угрозыске… Может, подскажет дорожку к сундучку…

Но после того дурацкого вечера понял: без Графа не обойтись…

Катюша, узнав обо всем, тоже встревожилась и тут же позвонила Графу. Тот спокойно выслушал, спросил адрес Стельмаха.

— Там неподалеку дядюшка Цан живет. Он все выяснит, а может, и журнал польский раздобудет… Завтра встретимся, все обговорим в деталях.

Ранним утром, в центре, у памятника Пушкину они втроем — Граф, Климов и Катюша, еще не зная, что натворил в квартире Стельмахов дядюшка Цан, обсуждали план дальнейших действий. Порешили на том, что обойдутся без него, Климова, а ему надо срочно уезжать в какую-нибудь командировку, подальше, лучше за границу…

Он ушел домой ободренный. Граф все сделает, как надо, можно быть уверенным…

Климов открыл глаза. Перед ним на столе — грязная пузатая бутылка, бокал и синий флакончик, из которого по совету Глафиры дядюшка Цан отлил чуточку цианистого калия для Стельмаха…

Пора? Да, пора… Раньше преступник мог укрыться в Божьем храме и стать неприкосновенным. А теперь куда бежать? Да и стоит ли?.. Все былое, заботившее его когда-то, улетучилось, уплыло за спину, оставив место полному благородства безразличию…

Он наполнил бокал вином, вылил туда все, что было в синем флаконе (усмехнулся: «Разделим яд поровну с врагом») и, не раздумывая, выпил…

Много дней спорили, как назвать комиссию. В конце концов, чтобы скрыть на время правду, решили соблюсти традицию: комиссия по научному наследию академика Климова. Необычен был ее состав. Пять математиков — два академика, три профессора. Кандидат богословских наук. Преподаватель местной епархии. Два графолога. Работники милиции. Юрист.

Комиссия не изучала научное наследие академика. Она два месяца без особых усилий складывала в папки доказательства: автор опубликованных и неопубликованных научных трудов не академик Климов, а монах Трубецкой…

Члены комиссии сидели притихшие, напряженные, обмениваясь короткими репликами.

Перед ними возвышался черный сундучок. Он был похож на карликовый гробик, который много лет прятала земля, и вот теперь его нашли, принесли сюда — наконец раскрыть долго хранимую им тайну.

Старый, но еще крепкий господин Янис Ульманис долго усердно мыл руки, протирая щеточкой каждый палец и выскребая невидимую под ногтями грязь. Его жена, худенькая седенькая Эльма, ждала терпеливо, иногда спокойно напоминая:

— Янис, милый, остывает завтрак…

Когда господин Ульманис наконец присаживался к столу, она спрашивала ласково:

— Как себя чувствуешь?

— Хорошо, дорогая…

— Как спалось?

— Спасибо, хорошо, дорогая…

Она знала, что он ответит именно так, но по устоявшейся годами привычке строго выдерживала этот обязательный утренний ритуал. Хотелось задать другие, томившие ее вопросы, но не осмеливалась, боясь причинить ему даже самую маленькую неприятность. Сдерживала неутихающая тревога. Месяц назад в такое же раннее утро он сделал неожиданное признание:

— Опять видел во сне дядюшку Цана… Шило… А у меня руки в крови… Густая, липкая кровь и никак не могу отмыть…

С того дня она не торопила его, только украдкой опасливо глядела, как он мылил руки, тер щеточкой, полоскал, снова мылил…

Их домик стоял в прибрежной сосновой полосе на окраине Майори в самом центре раскинувшейся на десятки километров Юрмалы. Морские волны шумели совсем близко, во время шторма они лизали, осыпали брызгами почерневшую изгородь старого сада.

В тихую погоду старики гуляли по берегу. Она быстро уставала, возвращалась домой, а он уходил далеко, надолго и приходил освеженный, помолодевший, шутил за обедом, говорил ей нежности…

В то страшное утро она решила прополоть клубничные грядки. Он отправился на прогулку один. Пришло, потом прошло время обеда — его все не было. Шутливо ворча вслух: «Ну, загулял мой старичок, ну, загулял… Ох, я тебе сейчас задам…» — она вышла из дому на тропку, бегущую меж сосен…