Он шел по улице взмокший, — готовый припуститься со всех ног. Все встречные мужчины казались ему подозрительными, в них он предполагал работников милиции, и чем больше овладевала им мысль, что за ним продолжают следить, тем пугливее он озирался и, естественно, привлекал к себе внимание прохожих. Одно желание теперь владело им: скорее, как можно скорее освободиться от свертка. Пот застилал ему глаза, но он не смахивал соленые капли и все вокруг видел в красно-багровом свете, словно деревья и дома раскалились докрасна и вот-вот вспыхнут огромным пламенем.

Сверток он сдал старику-чайханщику благополучно и, облегченно вздохнув, направился к Косте. «Пусть Виктор злится, пусть, — мысленно возмущался Махмуд, — а я все равно пойду к Косте. У него интересно. Будем разговаривать, как все люди».

Махмуд зашел в парадное. Садык приостановился и спросил Михаила:

— А теперь куда он пошел?

— Ко мне, — коротко ответил Михаил.

— Что?! — закричал Садык. — С твоим Костей встречается, у тебя на квартире бывает?

— Да, — Михаил посмотрел на товарища, помрачнел и добавил так спокойно, словно речь шла о простой шалости ребятишек:- Я подозреваю — этот, самый Махмуд приносил в больницу яблоки.

— Убить тебя хочет? — растерянно и недоуменно прошептал Садык.

— Может быть…

Садык, ничего не понимая, покачал головой и убежденно сказал:

— Ты дувана, бесноватый…

Михаил не возразил.

Увидев Крюка, Марина Игнатьевна перепугалась, замедлила шаги. На тротуаре, как на зло, не было ни одного человека, машины проносились с недозволенной скоростью, благо улица была прямая и постовой куда-то ушел. В сумерках белый костюм Крюка казался серым, лицо расплывалось, но Марина Игнатьевна узнала его по походке: никто так не ходил, словно крадучись, на носках, не размахивая руками. «Свернуть в сторону, перейти улицу? Поздно!»

И зачем она пошла в магазин? Можно было обойтись без покупок, завтра муж сам сходил бы на базар и купил все необходимые продукты. Какое-то глупое недоверие к мужчинам, все кажется, что они неспособны к хозяйственным делам. А теперь, наверное, придется выдержать еще один неприятный разговор. А вдруг он приведет в исполнение свою угрозу, ударит ножом?

Марина Игнатьевна приостановилась, прижала руку к груди, пытаясь утихомирить заколотившееся сердце. И когда Крюк подошел и вежливо поздоровался, — что было совершенно непонятно, — она даже не сумела ответить, с испугом смотрела на его толстую папиросу, торчавшую изо рта.

— Что же вы не отвечаете, Марина? — спросил Крюк, и опять в его голосе не было ни требования, ни угрозы.

Марина Игнатьевна наконец спохватилась и тихо сказала:

— Здравствуйте!

— Так-то лучше, — спокойно, даже вкрадчиво заговорил Крюк, вынул изо рта папиросу и стряхнул пепел. — Потолкуем на этот раз о другом. Ну его к черту, этого Сашку! Проживет без передач, а то еще разжиреет, как боров, и приохотится отбывать сроки, как на курорте. Не правда ли?

— Да, да, — поспешно согласилась Марина Игнатьевна, думая: «Надо соглашаться, может быть, он отстанет, пожалеет. Ведь он знает, как мне трудно».

— Мне до печенок надоела эта канитель, — продолжал Крюк. — Я не нанимался. И товарищеские чувства могут затухать… — Крюк заметно начал нервничать, речь его стала отрывистой, невразумительной. — Я что, звезды с неба хватаю? Ветер в поле — это я. Я не человек? У меня нет сердца, у меня голик? На одном дереве много яблок, все они разные, а запах один. Не так ли? Конечно, так. Коляска катится, черт возьми, и молодость остается на гладкой дороге без следов… Кому это нужно? Вам? — Крюк впервые назвал Марину Игнатьевну на «вы». Она обрадовалась и тут же подумала: не пьяный ли он? — Пристально поглядела ему в глаза — нет, он не был пьян, но что-то с ним творилось неладное.

— Да, коляска катится, и мы спешим к смерти, — мрачно смакуя слова, произнес Крюк и спросил:- Вы согласны?

— Безусловно, — поспешила ответить Марина Игнатьевна.

— Прекрасно. Чего же мы стоим? Не лучше ли нам немного пройтись?

Марина Игнатьевна подчинилась механически. Они тихо шли по тротуару, настороженно поглядывая друг на друга. Марина Игнатьевна ждала, когда этот странный разговор закончится и к чему он приведет. Крюк пытался догадаться, действуют ли его слова на женщину. Он, собственно, терялся: с Анфиской разговоры были простые и ясные, а как разговаривать с Мариной Игнатьевной?

Из-за дерева выплыла луна и облила улицу матовым светом. Предметы приняли неопределенные очертания, свет автомобильных фар расплывался на асфальте розовыми пятнами.

— Мы живем в таких же сумерках, — философствовал Крюк. Он зажег другую папиросу. Спичка осветила его красивое и в общем-то неглупое лицо. — А как хотелось бы осветить дорогу не карманным фонариком, а прожектором… И как трудно идти в сумерках одному…

Крюк помедлил и покосился на Марину Игнатьевну. Ее лицо было напряженным и бледным. «Может быть, я неясно говорю? — соображал Крюк. — Женщины не любят разговоров обиняками».

— Кто я? Вы думаете, если я выпрашивал гроши, то не могу обеспечить себя? — спросил он. — Могу одеть женщину в шелка. Скупость не в моей натуре. Шиковать, так шиковать, все равно жизнь накроется, — Крюк махнул папиросой, — все накроется тьмой. Когда нас замуруют в склеп, не нужны будут ни золото, ни брильянты.

Крюк разглагольствовал, а Марина Игнатьевна, не отвечая, стараясь, чтобы он не заметил, прибавляла шагу. Совсем недалеко светились витрины магазина. Скорее дойти! Она поняла, о чем завел речь этот тип, почему он вдруг стал вежливым и многословным. И ужас охватил ее, озноб пронизал все тело. Скорее в магазин, к людям! Может быть там он отстанет… И зачем она только отправилась за покупками в этот поздний час?!

Марина Игнатьевна прошла в дверь и с облегчением вздохнула. В магазине были покупатели: толстый мужчина в соломенной шляпе, с ним пожилая женщина, не менее полная. У кассы стояла девочка лет двенадцати. Они были плохими защитниками, но все же могли стать свидетелями. Она подошла к продавцу, заказала макароны, рис, сахар и консервы и попросила подсчитать стоимость продуктов. Крюк теперь молчал, но стоял рядом, не собираясь отступать.

— Разрешите, я заплачу, — предложил он.

— Нет, нет, я сама, — заторопилась Марина Игнатьевна, поспешно доставая из сумочки деньги.

— Тогда разрешите вам помочь.

Продавец посматривал на них с улыбкой, подкручивал тоненькие усики. От этой услуги отказаться было неудобно, и Марина Игнатьевна, не возразив, раскрыла сетку. Пальцы у нее вздрагивали. Крюк неторопливо складывал в сетку кульки и, полагая очевидно, что она взволнована его горячими словами, беспечно болтал:

— Люблю заниматься домашними делами. Я даже умею варить борщ, чудесный плов, жарить шашлык.

Еще никем не оценены мои кулинарные способности. Оцените хоть вы, Марина Игнатьевна.

Это было невыносимо. Марина Игнатьевна не знала, как избавиться от назойливого и страшного ухажера. Она ходила от прилавка к прилавку, покупала что нужно и не нужно, старалась всеми средствами затянуть время пребывания в магазине и что-то придумать, на что-то решиться. Крюк ходил за ней по пятам и беспечно болтал всякую чепуху.

Марина Игнатьевна ничего придумать не смогла и, безнадежно опустив голову, направилась к выходу. Надо было торопиться домой. Да, домой. Там спасение, там муж.

И опять они шли по тротуару, теперь освещенному, но все так же, к несчастью, безлюдному. Крюк попросил сетку, Марина Игнатьевна не ответила. Он стал настойчивее, нахальнее.

— Я давно думаю о вас, Марина. Беспокойные, бессонные ночи, скучные дни. Я всегда шел к вам с радостью и волнением, а возвращался от вас убитый наповал. Почему-то я боялся говорить о себе, болтал о Саше и деньгах. Вы сторонились меня, как черта. Неужели я такой плохой? Или корявый?

Марина Игнатьевна не отвечала. Скорее домой! Осталось не больше полуквартала.