«И сегодня зритель меня принял»,— подумала Маша. Ей стало хорошо, покойно от этой мысли. В последнее время она играет несколько ведущих ролей, которые требуют от нее много труда, нервного напряжения. Сегодня сыграла хоть и небольшие роли, почти эпизодические, а как тронула сердца людей! Вот что значит реальная ситуация, верно выписанная драматургом и не испорченная режиссером сцена.

«Он аплодировал стоя»,— подумала Маша об Андрее. Вспомнила, как смотрела на него в те счастливые минуты, когда зритель вызывал её на сцену аплодисментами. Кланялась во все стороны, а потом и ему, в его сторону... «Заметил ли он, догадался ли?..»

Потом она мысленно перенеслась в ресторан, где сидела рядом с Андреем и усилием воли заставляла себя не смотреть на него. И кажется, это ей удавалось, но какой ценой! А зачем это?.. Зачем и теперь, когда он подошел к ней после спектакля, она обошлась с ним холодно? Как с человеком, который ей безразличен и не нужен. Но тут начинал ей говорить другой голос,— тот самый, который заставлял её быть сдержанней с Андреем. Теперь ты ушла от мужа, говорил этот голос, и что подумают люди, если тотчас же кинешься в объятия другого? Наконец, и он, Андрей, что подумает о твоем поведении?

Мария шире растворила окно, легла в постель. На стене, над вешалкой, мерцали зайчики света. Ветер раскачивал на столбе фонарь, и в комнате то появлялась, то пропадала широкая полоса света.

Борис Фомич Каиров шел на работу. Шел не торопясь, низко опустив голову. Он не замечал встречавшихся на пути знакомых, не отвечал на приветствия, он даже не слышал грохотавшего возле него трамвая. И только у театральных афиш Борис Фомич придерживал шаг, бегло прочитывал фамилии артистов. И если находил среди них имя своей бывшей жены, дочитывал афишу до конца, смотрел, где, когда идет спектакль с её участием. Вечером он открывал газеты и искал рецензии на театральные постановки, включал радио, ждал объявлений о спектаклях. Он испытывал потребность слышать её имя и знать о каждом её шаге. Каиров понимал, что Мария ушла навсегда. Такой был у нее характер, и он знал его хорошо, но не думать о ней не мог. Не мог он жить и без надежды. Каиров хоть и знал непреклонный характер Марии, но мучительно искал пути примирения.

В кабинете на письменном столе лежала телеграмма: «Прошу выехать в Москву на совещание в комитет. Дятлов». Ну вот!.. «Съезжу в столицу, развеюсь»,— потянулся в кресле Борис Фомич. И тут он вспомнил о Машиной тяге в Москву — в большой, столичный мир искусства. «Хоть бы в Москву тебя, что ли, перевели»,— говорила она ему не однажды. «Да, сейчас это было бы весьма кстати»,— думал Борис Фомич, представляя, какой бы он козырь получил в глазах Марии.

Повеселевший, поднялся он из-за стола. Хотел вызвать Папиашвили, сделать нужные распоряжения, но тут подумал, что давно не был в библиотеке и не получал зарубежную техническую литературу, которую в изобилии выписывал на лабораторию. Он пошёл в библиотеку. Здесь среди толстой кипы журналов, бюллетеней увидел письмо из Америки. «Господину Самарину» — значилось на конверте. И Каиров, повертев письмо в руках, рассмотрев марки, хотел было оставить его на столе, но тут подумал: «От кого? Что пишут?..— И потом ещё явилась мысль: — Почему положено в мою почту?» Он осмотрелся: ни одной из трех библиотекарш поблизости не было. Борис Фомич некоторое время помахивал конвертом, словно веером, но затем решительно бросил конверт в середину своей папки и позвал старшую из библиотекарш:

— Эвелина!

Из глубины узких книжных коридоров вышла молодая пухлая девушка с белесыми, словно выцветшими глазами. Дальняя родственница Инги Михайловны Гривы, она была принята в институт по рекомендации Бориса Фомича и благодаря ему же скоро стала заведовать библиотекой.

— Мою почту нужно прятать от посторонних глаз! — взмахнул он перед ней кипой бумаг.

— Хорошо. Я понимаю вас,— извинительным тоном сказала девушка.— Если позволите, я буду приносить вам почту в кабинет.

— Не надо,— сухо возразил Каиров.— Я буду приходить к вам.— И отошел к окну, стал рыться в папке.

Обычно Каиров задерживался у стола Эвелины и, если она была одна, брал её за пухлую руку повыше локтя, а то и за талию; склонялся над ухом и шептал пикантные словечки. Замечал, как алым цветом занимался кончик её уха и как шея розовела от близости и горячего дыхания. Эвелина была покорна и неизменно вежлива с ним; он был её покровитель, и девушка об этом не забывала. Может быть, и другие мотивы, относящиеся к чисто женской психологии, руководили Эвелиной, но ни малейшим жестом она не противилась ухаживанию Бориса Фомича и, как иногда казалось Каирову, с замиранием сердца ждала дальнейшего развития их тайных отношений.

Подчеркнутая строгость Каирова в этот раз огорчила девушку. Как только Каиров вышел, она стала искать место для почты Бориса Фомича.

В кабинете Каиров распечатал письмо из Америки. В нем на английском языке сообщалось:

«Дорогой Андрей!

Мой отец и я помним и высоко ценим услугу, которую Вы оказали нам, исправив в короткий срок электронно-вычислительную машину, грозившую остановкой важного производства. Вы были великодушны и отказались от платы, которая полагалась Вам по праву. Но мы не могли оставаться у Вас в долгу и в своей семье придумали небольшую и, как нам кажется, невинную хитрость: поручили нашей обожаемой Брон в день Вашего рождения вручить Вам подарок семьи — кинокамеру «Адъюстон-Барри». Разумеется, мы ничего Вам не сказали об уникальности камеры, о том, что она отделана редкими металлами, инкрустирована драгоценными камнями. И если я Вам сообщаю все это теперь, то меня вынудили к тому чрезвычайные трагические обстоятельства. Дело в том, что в день Вашего вылета на Родину Брон захотела с Вами попрощаться и поехала на аэродром. У нее было мало времени, и мы были уверены, что она Вас в порту не застанет. Так или иначе, но домой Брон не вернулась. Обстоятельства пропажи моей сестры не выяснены. И конечно же Вы к этому случаю никакого отношения не имеете. Отец уверяет, что её похитила одна из банд гангстеров-вымогателей, которые запросят за нее выкуп. Но вот уже прошел почти год, а вестей от нашей горячо любимой Брон никаких нет. Мы не теряем надежды, что она жива и скоро от нас потребуют за нее выкуп. Отец и мать, потеряв в отчаянии голову, говорят: «Пусть забирают все, но только вернут нам Брон». И вот мы ждем, как моряки, потерпевшие кораблекрушение и выброшенные на пустынный берег, ждут своего спасения.

Вы были дружны с Брон, и я уверен, что моя печальная весть отзовется горестным состраданием и в Вашем сердце. Но не одно только желание известить Вас о постигшем нас несчастье руководит много, когда я пишу это письмо. Мне хочется уберечь Вас от возможных неприятностей у себя на Родине. Дело в том, что история таинственного исчезновения Брон стала сенсацией для газет нашего штата. Не было дня, чтобы разные предположения не расписывались на все лады. К ним приплетается и Ваше имя. Недавно один газетчик высказал догадку: не связано ли исчезновение Брон с уникальной кинокамерой, оказавшейся в руках электроника из России?.. Я написал опровержение в газету и пригрозил грязному лжецу судом. Я готов защищать Вас, если и у вас, на Родине, кто-нибудь вздумает предъявлять Вам обвинение. Прошу помнить об этом и в случае нужды известить меня.

С большим почтением от всей нашей семьи Питер Пагнус.

P. S. Осенью нынешнего года намереваюсь быть в России. Почту за долг явиться к Вам и подтвердить с глазу на глаз свою готовность защищать Вашу честь. П. П.».

Каиров прочел письмо несколько раз. Не сразу доходил смысл написанного, но в конце концов он понял: щекотливая история, происшедшая за двенадцать тысяч километров от Степнянска, может бросить тень на Самарина. Взыграла фантазия Бориса Фомича: «А что, если этот медведь с льняной шевелюрой (он так подумал о Самарине) да и в самом деле притиснул бедняжку Брон?.. Ну не за камеру, а за что-нибудь другое?.. Например, за перстень или за браслет?.. Мало ли драгоценностей понавешано на дочку богатых родителей! — Впрочем, Каиров тут же себя разуверял: — Нет-нет, Самарин не похож... Он из другого теста...» И пока Борис Фомич так думал, в его голове, где-то краем сознания, упорно и все нарастая шла мысль другого характера,— мысль, манившая своей озорной привлекательностью,— это мысль о желанности скандального дела. А что, если бы раздулось это дело, что, если дать ему ход, тогда бы на сцену выступил он, Каиров, на первой стадии в роли защитника Самарина, а там его роль могла перемениться, он действовал бы, сообразуясь с обстоятельствами, в зависимости от того, как складывались бы его дела, каковы цели вставали бы перед ним.