— Говорят, АКУ был уже установлен на шахте, да сырой, недоделанный? — обратился с вопросом к Каирову журналист и вынул из кармана блокнот, приготовился писать.

Каиров снова взглянул на директора: «Нет ли тут подвоха?», но помутневший от сердечной боли взор директора ничего не говорил Каирову. Приходилось дуэль выдерживать в одиночку.

— Обычное дело,— заговорил учёный,— механизм проходит испытание, люди выявляют неполадки, устраняют их. Ординарный случай.

Сыч на это ничего не ответил учёному, но тщательно записывал его пояснения. Каиров заглядывал журналисту в блокнот, но ничего там не мог разобрать. Интерес Сыча к прибору Самарина ему не нравился, он сердцем чувствовал что-то неладное. Не нравилась ему и манера Сыча со всем соглашаться, поддакивать, а свои тайные мысли придерживать за пазухой.

— Покажите в газете наших учёных, например Папиашвили,— продолжал советовать Каиров.— Светлая, скажу вам, голова. Мы вам и других назовем.

— Конечно, конечно, хороших людей много,— согласился Женя, поднимаясь со стула.— Непременно напишем! Сыч подошел к директору, тепло простился с ним. Кивнул Каирову. И пошёл к выходу.

Каиров и Шатилов, проводив взглядом корреспондента, несколько минут сидели молча и недвижно. Они не смотрели друг на друга — каждый думал о своем. Директор знал больше Каирова о намерениях Сыча; журналист уважал Шатилова и говорил с ним откровенно. У него уже собран кое-какой материал о приборе Самарина. Судя по всему, статью он напишет нелестную для института. «Вот тебе и новые неприятности! — думал Шатилов, прислушиваясь к болям в сердце.— А все из-за него, Каирова,— досадовал директор.— Бесплодная лаборатория — вот и приходится собирать с миру по нитке для отчета. И дернул меня черт санкционировать эту затею!..»

Хотелось бы Шатилову рассказать о фактах, собранных Сычом, да боялся директор крупного разговора — сердце заболит ещё сильнее. А рассказать бы хотелось. «Так, мол, и так, уважаемый Борис Фомич, этот молодой-то, белобрысенький да с блокнотиком — по вашу душу приходил. У него в папочке ух какой материальчик лежит! И письмо от инженеров «Зеленодольской». Пишут о приборе Самарина, о том, какую важную работу исполняет прибор на шахте, как опасно горнякам оставаться без него. А корреспондент — паренек дошлый — все выяснил, везде побывал. И в техническом управлении был, видел там бумагу из института. Подписал её Каиров. Пошёл «дефекты» в приборе, обосновал, убедил снять его и направить ему, Каирову, на доработку. А ну-ка, подождет-подождет дошлый журналист да посмотрит потом на «доработки» — выяснит, что никаких доработок там не было,— вот тогда намылит он нам шею на глазах у всего мира. А ещё, не приведи господь, да в то самое время, когда шахта останется без прибора, кто-нибудь из шахтеров нарвется на оголенный провод. Словом, дельце нехорошо пахнет, И хоть я и сам намекал подправить кое-что в приборе, но снимать его и направлять в институт я не приказывал. Нет-нет, тут уж один ты виноват, один,— корил он Каирова.— А мы твои фокусы знаем. «Доработает», прибавит какую-нибудь кнопку, а потом зачнет шуметь на всех собраниях. Дескать, смотрите, какой прибор соорудила лаборатория шахтной автоматики!..»

Тут мысли директора прервал Каиров:

— В Москву надо ехать. На совет.

— Да, да,— очнулся от невеселых мыслей Шатилов.— Поезжайте.

— Самарина хочу с собой взять, не возражаете?

— Зачем Самарина?

— Вдруг консультации нужны будут. Я ведь электроник не ахти какой.

— Да, да, конечно. Поезжайте. Я сейчас пойду домой, валит меня проклятое сердце,— ну да вам подпишет предписание мой заместитель.

Каиров простился с директором и, не успев выйти из кабинета, забыл о дурных предчувствиях, навеянных визитом корреспондента. Поездка в Приазовск, а затем в Москву представлялась ему приятной, и он весь отдался новому, бодрому настроению.

Каиров и Самарин сошли с автобуса на перекрестке дорог, в нескольких метрах от границы заповедника «Хомутовская степь». Отсюда до Приазовска оставалось пройти пять-шесть километров, и Андрей бы с удовольствием пошёл пешком, но Борис Фомич ещё дорогой узнал о каких-то межколхозных автобусах, и вот теперь они ожидали этот самый автобус.

— Ишь до чего дошли: между колхозами автобусы пустили,— говорил Каиров, перебрасывая из одной руки в другую чемоданчик с дорожной поклажей. Чемоданчик у него белый, в мелкую шашечку. Борис Фомич не хотел его пачкать.

Андрей же поставил кожаный саквояж у дороги, а сам пошёл к зеленой посадке, за которой начиналась знаменитая на юге Украины Хомутовская степь. В нетронутом виде она сохранилась потому, что в течение ста лет была табунной казачьей толокой [1] войска Донского.

Андрей перешагнул поднятый тракторным плугом вал-границу и ступил на девственную землю. Знойный август высушил первозданную траву, и она качалась, шурша будыльем. Кое-где на высоких стебельках виднелись синенькие цветочки. Степь была неровной, расстилавшаяся перед ними гигантская чаша кренилась к морю — туда, где по краю черной тучи огненным диском катилось к горизонту солнце. Там и краски были другие: по мере удаления желтизна размывалась, а дальше, у самой черты горизонта, степь светилась позолоченной синевой, превращая и небо, и землю, и тучу в одно сплошное зарево.

Притаилось, спряталось от жары зверье. И только неугомонные цикады наполняли пространство ноющим тонким звоном.

Степь навевала мысли о мироздании, о людях, живших здесь в давно прошедшие времена. Чудился перестук лошадиных копыт. Из края в край, помахивая кривыми клинками, мчались всадники. Орлы кружили в безмятежном небе.

— Андрей Ильич, быстрее! — кричит Каиров.— Автобус! — и скрывается за посадкой. Самарин бежит за Каировым.

В переоборудованном под автобус грузовике едут они в Приазовск. Борис Фомич и здесь держит на весу чемоданчик. Другой рукой он взялся за коленку Самарина. Андрею неприятно прикосновение, он сделал нетерпеливое движение, но Каиров, шарахаясь на ухабах из стороны в сторону, ещё крепче вцепился в коленку.

— Степь-то какова! — говорит он Самарину.

Оба они смотрят в окно. Солнце почти скатилось за тучи, и лишь вишнево пламенеющий край его обливал всеми красками радуги западную часть неба. По степи, словно морские волны, бежали темные полосы.

Впереди показалось большое село, названное недавно городом Приазовском. Когда приехали на его центральную площадь, Борис Фомич повел Самарина в дом, стоявший на краю села, на самом берегу моря. Гостей встретил хозяин — мужчина лет сорока, крепкий, загорелый и задубленный на морском ветру, с глубоким шрамом на верхней губе. Он сидел в беседке за столом в позе уставшего человека и не встал при виде Каирова и незнакомца, сдержанно кивнул Каирову и, как показалось Самарину, милостиво протянул для приветствия руку. Каиров же, напротив, шумно выражал восторг от долгожданной встречи и то представлял Самарина, то ударял ладонью хозяина по плечу, говорил: «А здоров же ты, Ефим, и все молодеешь — море тебе на пользу». Или спрашивал про хозяйку: «Где Нюра-то, я вот ей и подарок привез». Каиров показывал на чемодан, где был подарок для хозяйки.

Ефим постепенно теплел, размягчался. И вот он уже показывал комнату Самарину и другую комнату — Каирову. Андрей бросил под койку чемодан и хотел пойти к морю, но Каиров остановил его. Взяв Андрея за руку, он, как-то неприятно поглаживая её выше локтя, заговорил:

— Двести страниц написано, осталось нам сто — надо бы поскорей добить.

Андрей не понимал, чего от него хочет Каиров.

— Ты чертежи, справочники взял с собой? — спрашивал Борис Фомич, продолжая поглаживать руку Самарина.

— Да, конечно.

— Отлично! Шесть страничек в день, всего только шесть.

— Будут шесть страниц, Борис Фомич! — обрадованно воскликнул Андрей, как только понял, чего от него хотят.— Вот сейчас пойду искупаюсь...