« Ты что, обиделась? »

В новенькой пижаме, теплый, молодой... Он держал Машу за локти и смотрел ей в глаза. Смотрел не твердо, не прямо, а как-то блуждающе и нехорошо.

«Ничего, Саня, отдыхай».

Саня продолжал удерживать её за локти.

«Пусти. Опоздаю».

Дальше все было проще и прозаичней. Автобус с артистами не добрался до районного клуба: помешали снежные заносы. В одиннадцатом часу Маша вернулась домой. Тихонько, стараясь не будить мужа, открыла дверь... Навстречу ей метнулся Александр.

«Не входи!..»

Маша испугалась, смотрела на мужа и не могла понять, что с ним произошло. Глаза его выражали страх и растерянность.

Маша включила свет. И все разъяснилось. Потом была минута, когда никто не знал, что надо делать. Лида поднялась, стала быстро одеваться. Маша, точно это было в тумане или в бреду, сказала:

«Оставайся с ним. Я вам не помешаю».

Александр подошел к жене.

«Не надо»,— сказала Мария.

Что-то выложила из кармана, что-то взяла с собой, что-то сказала, но что именно — не помнит, и вышла на улицу. Пошла ночевать к подруге.

Город уже спал. Редкие фонари слабо освещали улицу. По проезжей части и тротуару тянулись, как живые, полоски снега. «В поле метет поземка,— подумала Маша.— Там нет ни дорог, ни домов, ни людей. В поле хорошо, там теперь очень хорошо. А шофер потерял дорогу. Но, может быть, он не терял дорогу, а не захотел ехать?..»

Днем была репетиция. Вечером она играла на «стационаре», как говорили артисты, а он был на выезде, играл в районном клубе. Вернулся домой поздно, в третьем часу ночи.

У дверей квартиры в коридоре стоял чемодан с его вещами.

Маша не простила.

А через месяц она покинула театр. Вернулась в родительский дом, поступила в политехнический институт. Но сцена вскоре снова позвала Марию. Не устояла, вернулась в театр, теперь уже степнянский. Здесь началась её новая жизнь, судьбе было угодно сблизить её с Каировым, человеком, имя которого произносится в городе с уважением.

Когда Самарин вернулся в санаторий, Пивень лежал в постели, но ещё не спал, а продолжал читать какую-то толстую книгу. Андрей был рассеян, поглощен думами о Марии и даже не взглянул на Костю, прошел к столу, плюхнулся в плетеное кресло и медленными движениями стал расстегивать пуговицы рубашки.

— Солнце вредно действует на твое здоровье,— иронически сказал Пивень и, отложив книгу, снял очки.

— Почему?

— Ты становишься мрачным и вялым.

Андрей теперь только уловил иронию в словах друга. Ничего не ответив, он сбросил с себя одежду и завалился в кровать.

— А между прочим,— продолжал Пивень,— тобой интересовалась местная власть. Главврач что-то спрашивал.

— Это ещё зачем? — повернулся к нему Андрей. — Этот же вопрос возник и у меня,— лукаво улыбнулся Пивень.

«Нарушаю распорядок, к отбою запаздываю»,— подумал Андрей.

Он лег на спину, закинул ладони под голову. С минуту полежав в такой позе, не поворачивая головы к другу, заговорил:

— По-моему, самое страшное, это когда ты неинтересен для женщины.

Костя молчал.

— Она ждет от тебя умных речей,— продолжал Андрей,— а у тебя язык словно деревянный.

Костя и на этот раз долго молчал. Но потом, видя, что его друг завел с ним не праздный разговор, заметил:

— Умных женщины любят — это верно, но умный и речистый — не одно и то же. Так-то, Андрюха.

Самарин повернулся к Пивню. Улыбнулся. И было в этой улыбке много смысла, тепла и благодарности.

Возвращаясь из магазина, Борис Фомич осторожно открыл замки и растворил дверь квартиры. По особенному лоску ковра, лежавшего в гостиной, заключил, что жена его, Маша, уж прошлась по комнатам с пылесосом и теперь на кухне готовит завтрак.

— Машенька, а я тебе сливок принес,— объявил Борис Фомич из прихожей. И прислушался, но ответа жены не последовало. Или она не слышала, или слышала, да не хотела отвечать, ждала, когда муж принесет покупки на кухню.

Каждая семья живет по-своему: Каиров Борис Фомич и Мария Павловна Березкина живут скучновато. Будь у них квартира поменьше, а семья побольше, они бы, может быть, жили по-иному. Но квартира у них большая — из четырех комнат: трех больших и одной маленькой, для домашней работницы. Однако домашней работницы нет: то ли сам Борис Фомич не стремится её иметь, то ли супруга его, Мария Павловна, не нуждается в помощи. Впрочем, давно — может быть, два, а может, три года назад — Каиров предложил Марии нанять работницу, но Мария Павловна равнодушно встретила предложение мужа. «Не надо. Вот Василька возьмут в детский садик, нам и не нужна будет работница»,— сказала тогда Мария. И Борис Фомич ускорил хлопоты по устройству Василька в детский садик, да ещё в загородный, недельный. С тех пор супруги и живут одни в большой профессорской квартире.

Каировы живут в девятиэтажном Доме учёных, в центральном районе Степнянска. В комнатах и на кухне все сияет чистотой и порядком. Борис Фомич часто говаривает: «Нигде я так полно и так целебно не отдыхаю, как в своей собственной квартире. Вот уж не понимаю людей, которые рвутся в санаторий».

— Маша, Машенька! — входит он бодрый и счастливый на кухню.— Надеюсь, ты оценишь мой подвиг: я выстоял очередь и купил тебе сливки.

Я же знаю, как ты любишь сливки. Свежие, только из совхоза.

— Спасибо, Борис, я сейчас испеку блинчики.

— Ты молодчина, Машенька. Ради воскресенья устроим царский завтрак.

Маша приготовила тесто, а Борис Фомич продолжал начатую женой уборку квартиры. Он протирал фланелевой тряпкой полированную мебель, расставлял вазы, статуэтки и прочие предметы украшения в том единственно правильном и разумном порядке, который был подсказан его взглядом на симметрию, красоту и вкусы времени. Он был весел, даже игрив, в нем то и дело прорывалось желание запеть или на блестящем паркетном полу изобразить пируэт, но он сдерживал эти свои порывы, боясь, как бы Мария его не осмеяла.

Маша тоже оставалась в хорошем настроении. Она знала: скоро приедет из детсада Василек, его привезет шофер Бориса Фомича; привезет через час, через два, но мать, проникаясь все большим нетерпением, то и дело подходила к окну, провожала взглядом каждую черную «Волгу».

Василек любил коктейль; Маша только вчера в магазине «Для семьи, для дома» купила батарейную машинку для сбивания коктейля и теперь делала смесь из молока, мороженого, сиропа, опустила в кастрюльку лопасти смесителя и включила машинку. С удовольствием наблюдала, как пенится и вздымается воздушно-розовая масса.

Внимательный Борис Фомич не мог не заметить, как счастливо переменилась его жена после курорта. Лицо её словно бы разгладили и подрумянили, а в глазах, хранивших усталость от беспрерывных репетиций и спектаклей, засветился веселый блеск молодой жизни. Он, как только встретил её на вокзале, сказал: «Теперь я вижу, как тебе нужен был курорт!.. Ты, Машенька, словно заново на свет родилась». Она смеялась и ничего не отвечала мужу. «Пусть пребывает в счастливом заблуждении, пусть пребывает...» Маша и себе-то боялась признаться, в чем состояла причина её перерождения. Она не хотела думать о Самарине, постоянно гнала от себя мысли о нем, но воспоминания о нем беспрерывно являлись ей, и она не без страха въезжала в Степнянск. В первые дни после приезда с тайным трепетом выходила она на улицы города; ей все время казалось, что вот сейчас, сию минуту встанет перед ней Самарин, улыбнется своей невзрослой и недетской улыбкой, скажет: «Я вас ищу по всему Степнянску. Пойдемте». Мария и сейчас, стоя у газовой плиты и ожидая Василька, ловит себя на мысли, что думает-то о Самарине и что не думать о нем не может.

— Маша! Машенька!..

— Чего тебе? — отозвалась Мария из кухни.

— Кто наливал воду в пепельницу?

Борис Фомич с нетерпеливой миной пронес серебряную узорчатую пепельницу в ванну и, проходя мимо кухни, не взглянул на Марию. В глазах его остро блеснул недобрый огонек.