— Мы, Петр Петрович,— начал Каиров, собравшись с духом,— делаем машину для шахт и рудников. Условия, как вы знаете, необычные, и все механизмы приходится подгонять для этих условий. Оттого многое у нас кажется необычным, а иногда бессмысленным, ненужным.

Каиров взял для своей обороны общий принцип, который часто берется в Горном институте для технических обоснований и который на все случаи бывает верным. Академик тотчас же разгадал этот ход собеседника. Пропустив все эти общие рассуждения мимо ушей, он ждал, когда речь пойдет о конкретном деле. Но ничего конкретного Каиров не сказал. И Терпиморев внутренне обрадовался подтверждению своих догадок. «Вот тебе и конфликт поколений,— думал академик,— никакого конфликта нет, а есть проходимцы во всех поколениях, и очень прискорбно, что они ещё не перевелись. Чему вот он, Самарин, научится у Соловьева, Каирова, а ведь они, Соловьевы, Каировы росли при Советской власти, они нашего, советского периода люди».

— Молодой человек признался мне,— продолжал Терпиморев, не глядя на Самарина и кивая на него,— что быстродействие машины пострадало, весьма снизилось, а чего достигли вы, чего, чего?..

Голос академика срывался, становился визгливым, неприятным. Каиров толкнул коленкой Самарина: дескать, поясни старику, чего же ты молчишь, а старик, уловив и это движение Каирова, потеплевшими глазами смотрел на Самарина. Но едва Самарин открыл рот, чтобы защитить Каирова, академик улыбнулся и махнул на него рукой:

— Если уж маститый учёный не ответил мне на вопрос, то где уж вам, молодой человек, с ним тягаться в знаниях! Я вас и слушать не стану.

Академик обнял Самарина за плечи, сказал, обращаясь к Соловьеву и Каирову:

— Ну да ладно, братцы! Не обращайте внимания на мои расспросы. Я, когда выпью рюмку водки, раздраженным становлюсь и болтливым. У меня зуд к экзаменам появляется. Экзаменовать всех хочу. Ну да ладно,— повторил он примирительно.— Отдыхать пойду. Спасибо за уху.

И пошёл в дом, где для него была приготовлена постель. Сам про себя думал: «Каирова разоблачу публично, ох как разоблачу! А этого...— он имел в виду уже своего помощника,— с этим счеты будут особые».

Скорым поездом Каиров и Самарин ехали в Москву. Каиров был задумчив и почти не разговаривал с Андреем. Встреча с академиком, разговор с ним за ухой встревожили Бориса Фомича — порождали невеселые догадки. «Что там на море ему рассказывал этот... балбес»,— думал он о Самарине. И жалел, что взял его с собой в командировку, познакомил с Соловьевым, а через него с академиком. Не радовал Каирова и отзыв Терпиморева на рукопись: «Вдруг как этот... истукан,— он опять мысленно обращался к Андрею,— да рассказал ему всю механику...» Он не хотел говорить себе прямо: «Как мы пишем книгу». Одно только предположение, что академик узнал эту... «механику», приводило его в замешательство. Терпиморев — авторитет в науке; он, если захочет, в порошок истереть может. Особенно, если уличит в обмане.

При этих мыслях Каиров непроизвольно трогал грудной карман, в котором лежал отзыв академика. Он помнит его наизусть.

«Многоуважаемый Борис Фомич! Прочитал Вашу книгу залпом. Я был рад и взволнован. Рад неожиданному открытию ума смелого и широкого, конструктора оригинального, остроумного. Ваша машина умница; она — прообраз будущих машин подобного назначения. Преотлично решён узел арифметического устройства, оперативное запоминающее устройство и стойка входных механизмов — все это вышло у Вас замечательно. Быстродействие невелико — понимаю: назначение машины и не требует большего, к тому же Вас ограничивали габариты — все логично и понятно. Я бы хотел теперь знать, как долго Вы работали над машиной, сколько человек принимало участие... Видимо, из скромности, Вы все это в книге обошли молчанием. Вы просите мою рекомендацию в издательство, да я не только буду рекомендовать Вашу книгу, но буду просить поторопиться с её изданием. Машины, подобные Вашей, очень, очень нужны народному хозяйству.

Желаю Вам дальнейших успехов и здоровья.

Терпиморев».

Вот какое письмо написал Каирову академик. Там, на море, возвращая рукопись, Соловьев шепнул на ухо Каирову: «Быть тебе, старина, жителем Москвы — града стольного. Академик, прочитав книгу, так и сказал: «В Москву его звать надо — пусть группу электроников возглавит, или конструкторское бюро, или далее институт».

У Каирова от этих слов душу сладкой волной захлестнуло. И почти первое, что пришло на ум,— с Машей мировую заключить. «Приду, повинюсь, покажу приглашение в Москву. Не враг она себе — не откажется... А этот... идиот...— он обращался мыслью уже к Андрею,— все дело испортил».

Потом, немного успокоившись, Каиров убеждал себя: «Надо показать отзыв Самарину. Скажу, титульный лист был потерян, а Соловьев представил академику одного автора. Да, лучше уж так, чем усугублять обман. Приедем в гостиницу и покажу».

И ещё Каиров говорил себе: «Не надо хмуриться, показывать ему. Возьми себя в руки!»

Как только сошли с поезда, Каиров с нарочитой веселостью заговорил с Андреем:

— Вы хотите получить номер в «России»? Интересно, как бы вы это сделали? Хотел бы я посмотреть.

Признаться, Самарин и не думал о гостинице. Ему не однажды приходилось бывать в Москве и по делам и проездом. Он знал, как трудно тут получить номер в гостинице. Но всегда у него как-то обходилось — на улице не ночевал.

— Стойте здесь, возле чемоданов! — приказал Каиров.— Сейчас все устроим.

Борис Фомич вошел в телефонную будку. И почти тут же он вылетел из нее сияющий:

— Все в порядке!

Через час они входили в двухкомнатный номер гостиницы «Россия».

Сложное чувство овладевает Самариным, когда он вот так, поселившись в номере столичной гостиницы, открывает окно и окидывает взглядом панораму Москвы. Бывал он в Лондоне, Париже, случалось останавливаться и в других столицах, но ни одна из них его не волновала, не навевала таких глубоких, грустных и торжественных дум. Каждый раз Москва предстает перед ним обновлённой, все более необыкновенной. Чем-то она удивительна и непонятна. Взгляд скользит поверх крыш домов и теряется в хаосе дальних улиц. В серой дымке угадывается Красная Пресня, Киевский район, Калужская застава. На фоне синего августовского неба маячат трубы и башни, тянутся к небу белые квадраты многоэтажных домов, а дальше — дымка, туман, едва различимые пятна вновь строящихся кварталов. Водоворот страстей и судеб... Сколько людей, сколько желаний погребено тут и рождено вновь!.. Прислушайся хорошенько: стены старых домов плачут о своей молодости, башни древних особняков навевают легенды. Многоэтажные дома-великаны — то белые, то желтые, то голубые — кружатся в веселом хороводе, точно стоят они не на земле, а где-то в пространстве, и куда-то плывут, и летят, сверкая окнами.

— Борис Фомич, послушайте, как шумит Москва.

Каиров уже разделся, он перекинул полотенце через плечо и устремился в ванную комнату.

— Да, Москва имеет свой собственный голос,— проговорил Каиров.— Её шум напоминает мне шум океана. Вам приходилось видеть океан? Да, я тоже плавал по океану. При небольшом ветре он шумит, как Москва. Около вас раздается шум явственный, почти четкий, а дальше океан шумит глуше, непонятней, точно в недрах земли идет сильный дождь, а ещё дальше — тихо, но назойливо звенит небо, или вода, или вода и небо, вместе взятые. Вот так шумит и Москва, Да, да, я заметил. Это её голос, только её, и ничей больше. Я знаю. Я много видел городов. Нью-Йорк тоже видел. У того голос резкий и сиплый.

Борис Фомич скрылся в ванной, а Самарин прошелся взад-вперед по комнате, заглянул в спальню: там, накрытые золотисто-желтыми покрывалами, стояли две низенькие деревянные кровати. В углу — трельяж с невысоким зеркалом. Андрей долго стоял перед ним, поворачивался боком, спиной. Костюм с серебристой ниткой сидел на нем ладно, особенно брюки, они не были ни узкими, ни широкими, а как раз в меру. Андрей присел на подоконник, снова загляделся на Москву. А мысленно унесся в Степнянск. За те месяцы, что прошли со времени его знакомства с Марией, он почему-то сделал вывод, что сблизиться они не могут. Он несколько раз звонил ей. Мария разговаривала охотно, шутила с ним, рассказывала о своей театральной жизни, но, стоило Самарину заикнуться о встрече, она отвечала отказом. А однажды Мария не узнала его голос. Несколько раз спросила: «Кто со мной говорит?» Он наобум сказал: «Перевощиков. Знаете такого?» — Она ответила: «Не знаю» — и положила трубку. Андрей тогда был огорчен, обижен. И именно тогда поднялось из тайных глубин его души неодолимое стремление добиться успеха.