— Каирова назначили директором столичного института, он надеется, что вы, Мария Павловна, простите его и поедете с ним в Москву.

Холод в глазах Маши сгустился, и она сказала, едва сдерживая гнев:

— Скажите, Леон, почему вы, ваш начальник Каиров и люди, подобные вам, считаете мир своей вотчиной, а всех людей, кроме ваших единомышленников, простаками?.. Вам не приходила в голову мысль, что люди много лучше, чем вы о них думаете?..

Леон откинулся на спинку стула, устремил на Машу взгляд вишенно-темных глаз. Он был удивлен, озадачен — никак не ожидал от Маши такого откровения.

— Но, позвольте...

— Не разыгрывайте святошу, Леон,— прервала она его.— Играть вы не можете, вам не дано искусство перевоплощаться. Для этого нужен талант, а у вас его нет. У вас, как и у Каирова, есть способности, и немалые, но только способности ваши особого рода. Вы удивительно устроены. Ваш взгляд обращен во внутрь, вы видите только себя, любуетесь только собой, заботитесь только о себе. Все остальное служит вам материалом, из которого вы лепите свои удовольствия. Вам никогда не приходила в голову мысль о природе современного мещанства?

— Мария Павловна!..

— Да, да, именно современного мещанства. Я только сегодня поняла природу своего режиссера Ветрова. Такой же и мой бывший муж Каиров. Они мещане, Леон. Да, да, мещане. Но только не такие, которые были прежде, а новые, современные — супермещане. Их алчность искусно замаскирована, а методы действий помножены на просвещение. Будь я писателем, я бы написала пьесу «Просвещенное мещанство».

— Вы опоздали, в одном журнале уже напечатана статья с таким заглавием.

— Тем лучше, значит, я не ошиблась в своем заключении. Значит, и другие вас раскусили, понимают вас, видят. А когда противника видно, с ним легче бороться. Видимо, теперь уж близко время, когда все вас распознают.— Мария вдруг поняла, что уходить из театра ей нельзя, что с такими, как Ветров, надо бороться.

— Ваш вопрос, Мария Павловна,— заговорил Леон, глубоко вздохнув,— с научной точки зрения поставлен не совсем верно. Вы говорите: «все», а я вам скажу: «кто все». Когда вы покупаете в магазине картошку, то и она не одинакова. Одна попадается гладкая, ядреная, другая, извините, кривобока, в ямках. А посмотрите на людей: у одного интеллект на лице написан, глянешь на другого — вахлак, пьяница от рождения. Я пьяницу за версту вижу, интеллектуала — тоже.

— Ещё бы, свой свояка...

— Зачем переходить на личности. Не надо, Мария Павловна, издеваться. Я с вами откровенно, а вы смеетесь.

Леон освоился и говорил теперь твердо, полный решимости наступать.

— Нет, нет, Леон, тут не над чем смеяться. Тут плакать надо.

— Мария Павловна!..

— Дайте мне высказаться. И тоже откровенно. «Интеллектуалы» мне знакомы. Я знаю их, работаю с ними в театре. Есть у нас главный режиссер с красивой фамилией — Ветров. На людей он смотрит вашими глазами. Каждым словом, каждым жестом старается убедить меня — и не только меня! — в творческой несостоятельности. Я верила в свой талант, стремилась к театру всей душой, но «интеллектуалы» отвращали меня от сцены. И вот что обидно: им это нередко удается. Не каждый найдет в себе силы бунтовать. Многие смирились и от этого страдают, Леон. Перестают себя уважать, а это гадко, противно и отвратительно. Вот ведь главное преступление современных мещан — творца они в человеке убивают.

Леон не понимал Марию. В его немигающих глазах то вспыхивали искорки надежды, то чуть заметной тенью пробегала тревога.

Маша смотрела в окно, смотрела так, будто Папиашвили и не было в комнате.

— Да, в столичном театре, где я работала, а затем в Сибири,— вновь заговорила Маша,— я встречала интеллектуалов. Они держали себя не так, как другие, и говорили не так, как другие, и одежду носили особую: узкую, с разрезами. Они не были стилягами, как некогда называли молодых пижонов. Назови их стилягами, они бы, пожалуй, оскорбились. Банально, пошло!.. Всем видом своим они как бы говорили: мы — особые. Я не умела придумать им названия, но вы, Леон Георгиевич, точно их определили: интеллектуалы! Ну, а мы их называли просто: смоги, то есть союз молодых гениев... Ирония, конечно... Я тогда не принимала всерьез их затею, как и другие артисты. Смеялась над ними. А вы вот и философию раскрыли!

Откровенность Марии Павловны, её неожиданно резкие суждения пробудили в Леоне желание отвечать тем же. Он внутренне весь подобрался, воинственно набычил шею, сказал:

— Будущее принадлежит молодым.

— Смогам, хотите сказать? Но я ведь тоже молодая. Моложе вас. Вам придется воевать не только со старшим поколением, но и с молодыми — теми из нас, кто не дал себя одурачить. А таких много-много и с каждым днем становится ещё больше. Теперь не то время, когда артист с хрипловатым голосом мог почитаться кумиром. На веру мы ничего не примем; мы все подвергнем анализу, и прежде всего человеческую природу, особенно тех, кто рвется в пастыри.

Мария поднялась, распрямилась во весь рост. Поднялся и Леон. Решил не спорить — бесполезно. В Марии он вдруг увидел идейного противника и в один миг возненавидел её — возненавидел так, что не мог смотреть ей в глаза.

— Что сказать Борису Фомичу? — спросил он глухо.

— А то и скажите: слишком мы разные с ним люди.

Леон скривил губы в полупрезрительной улыбке:

— Надеюсь, вы понимаете, на что вы себя обрекаете? Такой молодой актрисе, как вы, нужна не только семья, ей нужны роли, успех.

— Роли?.. Вы правы, я очень люблю театр и мне нужны роли, но я не хочу их получать из ваших рук.

— Однако нее раньше вы их получали. И ничего. Или вы думали, Ветров давал бы вам первые роли, не будь вы женой Каирова?..

Словно защищаясь от удара, Мария Павловна подняла руки и глухо, сдавленным голосом сказала:

— Замолчите!.. И подите прочь!

Когда дверь за Леоном закрылась, она, как подстреленная, опустилась на стул, в бессильной тоске и злобе застонала. Вся её жизнь в степнянском театре, все радости от счастливо сыгранных ролей — все это, оказывается, получала она из рук Каирова. Это была правда. И как она раньше об этом не подумала? Ветров изменился к ней сразу же после её разрыва с Каировым. И роли стал давать второстепенные, и грубо обрывал её на репетициях. Ветров и Каиров не знали друг друга лично, но незримая солидарность всегда их соединяла. Стоило Марии заговорить дурно о Ветрове, как Борис Фомич вступался за него горой: «Ветров — талант, и вы богу за него молитесь». Мария дивилась такому суждению. «Но ведь ты его не знаешь»,— говорила она. Он, обыкновенно, на это замечал: «Земля слухом полнится, а к тому же Ветров — человек в театральном мире заметный и всеми признанный».

«Нет, нет! — забилось в сознании Марии.— Из театра я не уйду. Будем бороться». И ей почему-то стало легче. Она почувствовала прилив новых сил и бодрости.

Сыч жил один. Он занимал квартиру на двенадцатом этаже белого дома, построенного на холме,— в том месте, где горняцкий городок Чарушин сливался с окраиной Степнянска. Дом ярко выделялся среди своих собратьев; двенадцатиэтажный короб точно сбежал по склону к озеру и замер на полдороге, почти у самого берега.

Чарушин — город двадцати двух шахт. Двадцать два угольных предприятия выдавали каждые сутки на-гора семьдесят тысяч тонн ценнейших коксующихся углей. Через каждые двадцать минут со станции Чарушин отправлялся состав с «черным золотом».

Женя Сыч, изредка посматривая из окна на крыши домов, дописывал фельетон о Каирове. Когда дописал, лег спать. Но и во сне у него продолжалась работа мысли. Из темноты, мигая огнями, выплывала и снова скрывалась самаринская машина. Вот она надвинулась совсем близко, лампы замигали часто-часто, шкалы растянулись в улыбку, мигнул какой-то большой и будто бы живой глаз, и вся машина вытянулась — длинная, безрукая, она кланялась Евгению и, кланяясь, уплывала в темноту... Потом Сыча вел по городу милиционер.