— Инерция,— пояснил Андрей.— Закон природы.
— Здесь проявляется характер моря,— заметила Мария с серьезным, мечтательным раздумьем.
— Вам бы морячкой быть, вы о море, как о живом существе, говорите.
— А вы побудьте с морем наедине, понаблюдайте за ним, попробуйте понять его, и вам откроются тайны морской души, вы увидите: у моря есть характер. Вот хоть бы теперь: ветер давно стих, а волны грозно надвигаются из темноты. Море сердится, оно не может успокоиться, хотя того, кто вызвал его волнение, давно уже нет.
Мария облокотилась подбородком на сжатые кулачки и тоже смотрела в рокочущую, таинственную темень. Она как бы не замечала Андрея, не придавала значения факту его присутствия и говорила будто не ему, а морю, у которого она находила душу и характер.
Андрей слушал и думал.
«Умница... Развитая... Умеет сказать по всякому поводу. А я как истукан: молчу в ответ да киваю головой»,— терзал он себя. Ему хотелось бы заговорить ей в тон и сказать что-нибудь интересное, но, к великой своей досаде, ему ничего не приходило в голову, и он молча смотрел в море, где время от времени вспыхивали огоньки непонятного происхождения. Андрею захотелось сказать ей об этих огоньках, и он повернулся к Марии.
Она купалась в резиновой шапочке и теперь, сняв шапочку, умудрилась в нетронутом виде сохранить на затылке массивный, красиво уложенный бутон золотистых волос. В свете неоновых фонарей лицо её было белым, а глаза и брови ярко-черными; вся её маленькая, изящная фигурка казалась нарисованной на фоне ночного темного берега. У Андрея росло желание обнять её, поцеловать. Он взял её за локоть... Мария посмотрела на него, улыбнулась и сказала:
— Идемте...
В курортный городок возвращались они по слабо освещенной приморской улице. Шли не к санаторию, а к домику, где жил Василек.
— Он, конечно, спит,— тихо проговорил Андрей.
— Да, дети рано ложатся,— ответила она задумчиво.
У калитки Андрей снова взял Марию за локоть.
— Подождите,— приблизился он к ней.— Постоим немного.— В его голосе была слышна решительность, настойчивость.
Мария отстранила руку. Сказала сухо:
— До свиданья.
Распахнув калитку, она исчезла в саду.
В полумраке Мария едва отыскала дверцу на террасе. Василек спал, раскинув руки. Она предусмотрительно уложила его одетым, боясь, что без нее он раскроется и простынет.
Мария укрыла Василька одеяльцем, вышла на крыльцо. В конце аллейки, у калитки, почудился силуэт человека. «Самарин»,— решила Маша. Она подошла к заборчику, посмотрела вправо, влево. Нет, Самарин ушел в санаторий. «Молодой, беззаботный,— подумала Мария, и невольное чувство зависти, сожаления и ещё чего-то грустного и смутного шевельнулось в её сердце.— Я с ним обошлась грубовато, надо бы помягче. Да и руку отняла так, будто он со мной намеревался сделать бог знает что...» Ей было приятно думать о Самарине, и она продолжала вспоминать все, что ему говорила и что говорил он ей. «С ним легко и хорошо»,— улыбнулась Мария. Она поймала себя на мысли, что как бы нарочно сосредоточивает свое внимание на свойствах Самарина, а его молодости, физической привлекательности как бы не замечает, не видит.
Состояние её было тревожным и смутным.
Маша задумалась о себе, о своей жизни. Судьба несправедлива к людям, порой бывает жестока. Одним дарит свободу, беззаботность, других озадачит, поставит в нелепое, трудное положение. Вот ведь и она, Мария. Самарину, пожалуй, столько же лет, сколько и ей,— а как неодинаково их место в жизни. «Невеста с изъянцем»,— сказал о ней один артист, когда Маша развелась с Александром, своим первым мужем. Не сразу поняла она значение страшных слов, и только потом до нее дошел смысл сказанного: «Это Василек-то её изъян?..»
С моря потянуло влажным воздухом. Мария была в одном сарафане, но прохлады не замечала. Она шла вдоль забора по саду. Чем дальше в глубь сада она удалялась, тем кусты и деревья становились гуще, темнее. Вот они обступили её со всех сторон: Маша не видит своих ног — она словно плывет по воде, темной, холодной. Над головой шумят тополя.
«Невеста с изъянцем...» А давно ли?..
В просветах между листьями сверкают звезды; они, точно капли серебряного дождя, летят из глубины неба.
Так летят годы жизни.
Еще в детстве неопытным умом и сердцем уловила Маша страшную суть непостоянства всего сущего на свете. Пыталась воспротивиться логике природы:
«Мамочка!.. Я никуда не пойду из дома. Я буду с вами. Всегда с вами. Всегда, всегда...»
Мать прижимала к себе дочку, целовала круглую, душистую головку. «Мамочка, мама...» Для кого-то она Настасия Николаевна, старший научный сотрудник столичного института, а для нее — мамочка. Вся, вся — родная и понятная... Знает дочка, что скажет, как обнимет, поцелует. Как ответит на шутку папы. Папа говорит: «Улыбка снимает напряжение клеток». Они с мамой знают, где заряжаются его клетки. На работе. Папа — военный журналист, подполковник. Он работает в редакции журнала. По словам папы, выходит, что в редакции собрались люди, которые нарочно все делают не так. Когда Маше было пять или шесть лет, один из папиных друзей сказал: «Журналисты едут на нервах». Маша долго не могла понять, как это на нервах можно ехать.
Папа не любил телевизор. Как его не любить, телевизор? А вот папа не любил. Однажды старый музыкант и певец исполнял фронтовые песни, отец заругался: «Знаю я его. Во время войны отсиживался в Ташкенте, а теперь фронтовые песни поет». В другой раз прибавил: «Добро бы голос был, а то хрипит, словно с похмелья». Маша, сидя с мамой у экрана, поглядывала на отца, думала: «Ругается потому, что в клетках у него напряжение».
Мама была чуткой, отец грубоватым. Что-то они сейчас делают в своей уютной московской квартире? Наверное, папа, как всегда, читает, а мама сидит у телевизора и смотрит фильм про шпионов. Милые мои, дорогие...
Маша подошла к калитке, прижалась к ней щекой.
Приморский городок давно погрузился в сон. Замерли шаги последнего из гуляк, где-то проворчал и стих автомобиль.
«А в Сибири скоро займется заря».
Сибирь вспоминается часто. Там родилась Мария как артистка, там переломилась её жизнь. Переломилась...
В институте к ней пришла настоящая любовь. Александру было двадцать лет, ей — девятнадцать. Она была любимицей режиссеров и преподавателей, ей прочили блестящую карьеру в кино. Его это злило. И вообще, он был до смешного ревнив. Если где-нибудь на танцах или в клубе Маша болтала с другими парнями, Александр этого не переносил. Если оставались вдвоем в квартире и Маше звонили знакомые ребята, Александр тянул из её рук трубку телефона: «Пусть они не звонят тебе».
Маша подтрунивала над ним. Часто говорила ему: «Ты слишком молод. Ребенок. Между нами не может быть ничего серьезного». А когда позади остался институт и «ребенка» распределили в Сибирь, Маша, несмотря на то что получила приглашение сниматься в кино, устремилась за ним. Там они и начали нешуточную супружескую жизнь.
Было много хорошего, были счастливые дни. Но там же судьба нанесла ей первый жестокий и несправедливый удар. Тот день и теперь весь, в мельчайших подробностях, стоит перед глазами.
«Я сегодня на выезд, а ты?» — сказала она мужу.
«Не занят. Пойду в кино».
«Соловьиха тоже не занята. Смотри у меня».
«Далась тебе эта Соловьиха, надоела ты мне с ней!»
Маша укладывала в сумочку парик и гримнабор. Она жалеет, что заговорила с мужем о Соловьихе, ей неприятно говорить и даже думать о Лиде Соловьевой, артистке их театра, голосистой, банальной, но красивой. Она давняя, известная соблазнительница всех артистов труппы, теперь вот взялась за Саньку. Маша не однажды их уже видела вместе: то шушукаются за сценой, то идут под ручку. Маша пятый месяц ходила беременной, ей нельзя было волноваться, но она тревожилась и волновалась.
Ничего больше не сказала она мужу в тот вечер, уложила сумочку, накинула шубу. И уже взялась за ручку двери, как Саня её остановил:
