— Нет, нет,— поднял руку Каиров,— дело — прежде всего. Сначала странички, а потом... все остальное.

В желтых, «плывущих» куда-то глазах Каирова гулял холодок нешуточного тона. Он хоть и улыбался, но Андрею казалось, что улыбается маска на лице, а что за маской скрывается подлинное выражение Каирова — злое и непреклонное.

— Хорошо, хорошо,— согласился Андрей.

Он достал из-под кровати чемодан, стал вынимать из него чертежи. Каиров, успокоившись, пошёл в сад, в беседку, где ещё сидел, прячась от солнца, хозяин.

Со двора неожиданно раздался мужской голос:

— Хо, Боря, привет!

Андрей подошел к раскрытому настежь окну. Из-за яблонь выскочил бойкий толстячок в кремовой безрукавке, в тесных кожаных трусах и бросился в объятья Каирову:

— Приехал-таки, подземный владыка. Говорят, зазнался, важным стал.

— Кто говорит? — полюбопытствовал Каиров.

— Москва слухом полнится. Она все сплетни собирает.

— Это у тебя есть причины для зазнайства — ты в верхах обитаешь, в комитетах, а мы — провинция...

Надолго в Приазовск?

— С неделю поживем. Старик хоть и слаб становится, а море, как и прежде, влечет его. Завтра в море пойдем — на рыбалку. «Пока, говорит, ноги держат, в море ходить буду». Он ведь родился тут, в Приазовске. И рыбаком был. Тянет старика море.

— Что ж мы насухую? — спохватился Каиров.— Я сейчас из чемодана коньяку бутылочку.

— Нет, нет! — остановил его Роман.— Сегодня ни-ни. На рассвете — в море. У тебя дело к нам или ты так, взглянуть на меня приехал.

— Собственно, дела никакого нет, разве что рукопись книги показал бы академику.

— Давай сюда. Живо!

Каиров метнулся в дом. Через две минуты он уже подавал Соловьеву две первые части будущей книги.

— Твоя?

— Не совсем. В соавторстве с инженером.

— Плохо! — отрезал Соловьев.— Не любит старик соавторства маститых с рядовыми. Говорит: всадник и лошадь сотрудничают.

— Ты пока изыми титульный лист. Показывай без титульного, но вообще-то...

— Хорошо, хорошо. Но ты имей в виду: академик может тебя потребовать, он с тобой захочет новинки электроники обсудить. Старика медом не корми, а только дай ему поболтать об электронике.

Каиров в страхе замахал руками:

— Ни-ни!.. Скажи, что я болен. Приехал и заболел. Или ничего не говори — вроде и нет меня в Приазовске. Скажи так — слышишь?..

— Ладно, ладно! — смеялся толстячок, подмигивая подошедшему к ним хозяину дома.— Смотри, как испугался академика. А тоже мне — доктор наук! Того и гляди, сам скоро станешь академиком. Толстячок обнял Каирова, повел его по саду, потом они вышли за калитку и скрылись за углом соседнего дома, на тропинке, ведущей к морю.

—Ну, рассказывай, рассказывай, черт, как это тебе удалось так далеко шагнуть в науке? — трепал за плечо Каирова Соловьев. Столичный гость с подчеркнутой фамильярностью обращался с местной знаменитостью. Роман Кириллович, или Рома, как иные называют Соловьева, редкого человека величает на «вы». Такой почести он удостаивает Петра Петровича, академика, председателя Государственного комитета, у которого вот уже пятнадцать лет состоит в помощниках, да уж если встретится ему очень важная персона. Со всеми остальными он как бы накоротке — на «ты» и запросто. Такая фамильярность идет у Соловьева от сознания своей нужности и незаменимости.

Петр Петрович и часа не может обойтись без помощника. У Петра Петровича побаливает сердце. Иногда и печень «прихватывает». Нажми академик кнопку, лежащую на столе, и в кабинет войдет Соловьев. В протянутую руку он вложит валидол, аллохол — все, что нужно. Петр Петрович зовет Соловьева Ромой. Рома знает, где лежат сигареты, какую воду прописали врачи Петру Петровичу, сколько академик должен сидеть в кресле, а сколько бывать на ногах. Рома позвонит в любой город, вызовет на провод нужного директора института, завода — кого хочешь найдет, если он нужен академику.

Никто теперь не помнит академика без Соловьева. Кажется, они родились вместе и вместе идут по всем ступеням служебной карьеры Терпиморева. Все видят, как любит академик своего помощника, а уж что до Соловьева — тут и говорить нечего. Соловьев боготворит шефа, души в нем не чает, а случись, кто заговорит о достоинствах престарелого учёного, помощник не преминет выразить свое восхищение гением его ума и непременно скажет: «Смотрите, как он электронику двинул». В особых случаях присовокупит: «Зарубежная наука за ним охотится». Тут непременно последует вопрос: «Как охотится?» И Соловьев, точно он ждал этого момента, изобразит на лице целую гамму простодушно-снисходительных эмоций. И головой качнет, и улыбнется. Дескать, неужели не знаете, как охотятся за такими людьми?..

Одна только тучка пробежала между шефом и помощником: не может Соловьев простить обиду, нанесенную ему академиком в начале их карьеры, ещё в радиофизическом институте, где молодой академик Терпиморев был директором и главным научным руководителем. Семнадцатилетний Соловьев поступил в канцелярию курьером. И все, бывало, крутится возле стола начальника канцелярии. Отлучится тот — Соловьев за стол. И все норовит в кабинет академика, так и мельтешит у него перед глазами. Видимо, обозлил академика, тот однажды в сердцах прикрикнул: «Надоел мне этот оборотистый юнец, терпеть его не могу!». Юнец ретировался, но ненадолго. Раз другой ловко услужил академику, ну, тот и отошел — сменил гнев на милость. А когда должность помощника учредили — Соловьев тут как тут. Сначала его временно допустили, но однажды, вернувшись из поездки по горняцкому району, академик сказал Соловьеву: «Вот вы у меня тоже шахтер».— «Это почему же, Петр Петрович?» — спросил тогда сияющий Соловьев. «А потому,— сказал директор,— что и вы тоже, как шахтер, можете все из-под земли достать». Кто был рядом, засмеялся, а Соловьев себе сказал: «Считай, Рома, с этого началась твоя карьера». Но слова «оборотистый юнец» запали в сердце. Понял, он: за «шахтерскую» способность, за ту самую «оборотистость» и держит его при себе академик. «Оборотистым» так он и останется. «Оборотистый»; — рок, судьба Соловьева, его пожизненная миссия, начало и конец карьеры. Помощник — одно слово. Дальше все пути заказаны. И не в том дело, что нет у Соловьева образования: знания — дело наживное. «Оборотистый» — вот его диплом и назначение. Да будь у него и два институтских диплома, все равно на них никто бы и не взглянул. Пет выше должности для Ромы Соловьева, чем должность помощника председателя, но в то же время — и это понимает только Соловьев — нет ничего унизительнее для его больного самолюбия, чем эта бесправная, лакейская должность. Так сознание своего фактического значения и формального ничтожества распалило в нем страсть к власти, и всеми правдами и неправдами он забрал её в такой мере, в какой, может быть, уже не обладал ею и сам председатель. И когда кто-нибудь заговаривал о природе должности помощника, о том, что может он и что не может, Соловьев сладострастно повторял излюбленную фразу: «Помощник действует не по инструкции, а по совести.— С минуту выжидал, а затем со значением добавлял: — И по уму».

Рома знает адреса и телефоны всех крупных людей, связанных с электронной промышленностью. Его шеф — главная величина в электронике, он же, Роман Соловьев,— тень шефа, его руки. Отнимите завтра у Петра Петровича Рому, академик останется как без рук. Не без головы, конечно, а без рук. Зато и хлопот у Соловьева полон рот. Кажется, простое дело: жена академика. А для Ромы это целая проблема. На нее он тратит больше сил, чем на самого Петра Петровича. В день он ей раз пять позвонит: «Не надо ли чего, Варвара Акимовна?», «Не достать ли билетик в театр?», «А в магазин «Русалка» привезли чешские гарнитуры. Не подать ли машину?» А если, не дай бог, заболеет Варвара Акимовна, тогда Роману Кирилловичу и ночью нет покоя. То он врачей на квартиру свозит, то лекарства — и все воркует, воркует. Варвара Акимовна не то что часа, а и минуты не может прожить без Ромы.

— Скоро академиком станешь, тогда уж не знаю, допустишь ли к ручке али подумаешь? — говорит Соловьев Каирову.