Мария вздрогнула, подалась назад. К лицу подняла ладони, словно защищаясь от удара.

— И Санька мне не сын. Тебе он брат, а мне никто. И ты — никто, и он...

— Отец! — вскрикнула Мария.— Опомнись!.. В тебе говорит вино!..

— Нет, дочка. Вино я пью, это верно, но говорит во мне сердце. Я вырастил вас, воспитал, как бы мог воспитать родных детей. Все вам отдал — труд и заботы. Я был генерал, и вы гордились мною. Теперь я рыбак-любитель, завсегдатай пристани, потому как я люблю Волгу. Санька ушел в ремесленное училище, ты тоже бросила меня — уехала в другой город. Что ж, я желаю вам счастья. Вас не сужу. Но теперь вы взрослые и знайте правду: я вам не отец и никогда им не был. Я вернулся с фронта и в своей пустой квартире застал вашу мать умирающей. Она вывезла вас из Ленинграда, спасла вам жизнь, но сама умерла от чахотки. Я жил один, у меня никогда не было семьи,— принял вас, как детей. Позже узнал, что ваш родной отец жив, но он женился во второй раз и не захотел брать вас к себе. Если хотите повидать отца — поезжайте в Ленинград, он работает там директором...

— Папа! — вскричала Мария.— Папочка!..

С минуту девушка стояла в нерешительности, затем бросилась к генералу, обвила руками шею:

— Родной!.. Милый!.. Не надо больше. Не надо рассказывать!..

Она обнимала его и плакала. Её лицо было обращено к залу. По щекам катились слезы. Девушка обнимала отца с какой-то исступленной нежностью. Она вдруг поняла всю меру благородства, всю красоту подвига, совершенного этим человеком, и в одно мгновенье прозрела. И боль, и раскаянье, и нежность, и благодарность — все отразилось на её залитом слезами лице. И эти же чувства взволновали сердца людей, смотревших на нее. Зал шумно выражал свой восторг, свое одобрение игрой артистки. И Андрей, не слыша аплодисментов и не думая о том, как другие приняли эпизод на сцене, хлопал изо всех сил, он даже непроизвольно встал и тянулся над головами впереди сидящих зрителей, хлопал и тянулся, словно боясь, что Мария его не увидит, не узнает, как он ею восхищен, как он понял и оценил её артистический талант. Андрей хлопал и тогда, когда аплодисменты смолкли; стоял во весь рост и не замечал своего нелепого положения — и он бы долго ещё продолжал выражать свой восторг, если бы на него не стали оборачиваться соседи. Тут Селезнев и взял его за полу пиджака и потянул книзу. Андрей сел, взглянул виновато на своих друзей и вновь устремил взор на сцену, ожидая, не выйдет ли Мария на аплодисменты.

Тотчас нее, как только закрылся занавес и смолкли аплодисменты, Андрей поспешил к выходу.

— Куда ты летишь? — спросил Денис, удерживая Андрея.— Свидание? Ну черт с тобой!..

Им бы пойти всем вместе за кулисы, поздравить Марию, сказать ей теплые слова, так нужные артистке, но никто из них никогда не был за кулисами и не догадался пойти туда и теперь.

Андрей вышел на улицу и стал бродить вокруг театра, соображая, из какой двери выходят артисты. Дверей кроме главного входа он насчитал три: две маленькие по бокам и одна побольше, с тыльной стороны. Из нее-то, он полагал, и выйдет Мария.

Андрей поджидал в сквере, в темной аллее, из которой хорошо просматривался весь участок перед тыльной стороной театра. Чем дольше ожидал, тем больше проникался робостью и страхом, тем особым нетерпеливым волнением, которое испытывают только влюбленные и только в минуты, когда они ещё не знают ответа и когда решительный момент объяснения неотвратимо наступает.

Дверь раскрылась, из нее высыпала стайка женщин и направилась в сквер, прямо на Самарина.

Мария шла с ними. Не дойдя до сквера, артистки свернули в улицу. Мария теперь шла одна.

— Мария Павловна! — вышел ей навстречу Самарин.— Позвольте вас поздравить. Вы, как всегда, превосходно играли. Честное слово! И ребята просили передать. Всем очень понравилось.

— Спасибо. Роли эпизодические.

— В том-то и дело, и хорошо, что эпизодические, но и в них вы сумели...

— Вы меня перехвалите.

И, пройдя несколько десятков метров:

— Провожать меня не надо. Мне тут... недалеко.— И протянула руку.

Андрей сжал её ладонь, не торопился выпускать.

— Постоим здесь. Несколько минут. Я понимаю вашу занятость... вас ожидают дома: семья, муж — и неловко вам тут быть со мной — от товарищей, от знакомых, но что же мне делать, если...

— Не нужно, Андрей, не продолжайте,— взяла его Мария за руку и при лунном полумраке заглянула в лицо.— Семьи у меня нет, муж меня не ждет, вы за это не беспокойтесь. Я только на днях ушла от мужа, и теперь мы с Васильком снимаем квартиру вот здесь, недалеко. Вы, я вижу, удивлены, а я нет, не удивляюсь. Бросила одного мужа, а теперь... второго. Вот я такая... женщина. С печальной улыбкой, как бы извиняясь, смотрела Мария в глаза Андрею. В её голосе не было тоскливой безысходности, горького упрека и разочарования собой. Андрей понял все это своим чутким сердцем и — помимо своей воли, опять же, одним только сердцем — простил её, и понял, и пожалел.

— Что ж, в жизни бывает всякое,— сказал Андрей.— Другие вас поймут, не осудят. Вы только верьте друзьям. Их-то, друзей, не бросайте.

Андрей понимал, что говорит не подходящие к моменту, сумбурные, первопопавшиеся слова; но где-то в глубине сердца у него теплились другие, и он хотел сказать, что вины её нет, и что судьба к ней оказалась несправедливой, и что все огорчения её пройдут, изгладятся из памяти, стоит лишь ей этого захотеть. Так думал Андрей, глядя ей в глаза.

— Я вас понимаю,— сказал наконец он тихо.

— Спасибо.— Она пожала ему руку и пошла.

Андрей ещё долго стоял на том месте, где оставила его Мария.

Не включая свет в коридоре общей квартиры, ощупью пробиралась Маша в маленькую комнатку — свое новое жилище, которое она сняла у одинокой женщины. Два-три года назад эта женщина ходила к Каировым убирать квартиру. Маша щедро оплачивала её труды, дарила платья, одежду, а теперь вдруг пришла к ней и попросилась на временное житье. Случилось это в тот день, когда Борис Фомич устроил ей сцену ревности. Как только он ушел в институт, она собрала чемоданчик — взяла необходимое, свое, нажитое на свои деньги — и ушла из дому. Ничего не сказала, не написала двух слов — ушла совсем, навсегда, как уходят люди из жизни. Легко оторвался от сердца старый, привычный мир; поняла вдруг, что удобства жизни, красивые вещи не могут сами по себе иметь над человеком власти, по крайней мере над ней. Вот бросила она их и не жалеет. В субботу пойдет в детский садик, возьмет за ручку Василька и поведет в другой дом. Между ними произойдет примерно такая беседа (именно такая и произошла).

— Мама, куда мы идем?

— Домой, Василек.

— Но нам же идти вон в ту сторону.

— Это мы раньше ходили в ту сторону. Теперь мы там не живем. Мы теперь живем в другом месте.

— Но где же мы живем, мама, и почему мы перешли на новое место?

— Сейчас ты увидишь нашу новую квартиру.

А почему мы перешли на новое место, я расскажу тебе позже, когда ты подрастешь. Но ты, Василек, не беспокойся. Нам будет лучше на новом месте.

Да, именно такая беседа и произошла у нее с сыном.

Не включая свет, Мария раскрыла платяной шкаф, долго стояла, держась за его дверцу. Свет уличного фонаря веселым зайчиком играл на хромированном уголке кровати, падал на белую стену у двери, где была прибита вешалка. Два платья и плащ прильнули к стене, точно человеческие фигурки. Маше стало немножко страшно, она прикрыла заскрипевшую дверцу шкафа, подошла к окну. В кроне тополей синел клочок ночного летнего неба. Не было облаков, холодно блистали звезды,— синяя бездна спустилась к верхушкам деревьев, и все застыло, оцепенело, все погрузилось в тишину. На минуту Маше почудилось, что и она вместе со всеми земными предметами опускается куда-то вниз, где нет ни шума городской жизни, ни забот, ни волнений.

Гребешком по кроне прошелся ветерок, листья проснулись. Их слабый лепет напомнил Маше аплодисменты.