Он позвонил Леону, попросил его зайти. И уже предвкушал, как разовьет перед ним диалог в излюбленной манере иносказаний, с каким удовольствием послушает прожекты Леона, но в тот самый момент, когда Леон открыл дверь кабинета, Каиров вдруг опомнился и сдвинул в ящик стола письмо из Америки.

— Леон! Садитесь, дружище, мне нужно с вами поболтать,— говорил Борис Фомич, не взглядывая на заместителя, перебирая бумаги и думая о письме: «Это ещё неизвестно, какой я ему дам ход, я ещё подумаю о нем на досуге».— Вспомни, где последний раз был Самарин за границей,— кажется, в Америке? — обратился к Леону Каиров, продолжая рыться в бумагах.

— В штате Небраска. Они там закупали серию машин. Будь на то ваша воля, и я бы побывал за океаном, но вы...

— Леон! Не сводите счетов со своим начальником,— все равно окажетесь виноватым. Лучше хорошенько обдумайте вопрос: навострять ли вам уши в столицу или оставаться здесь, в Степнянске?

— Тут и думать не о чем, Борис Фомич. Великим человеком можно стать только в столице!

Леон вскинул ногу на ногу и широко развалился в кресле. В его черных смородинно-ярких Глазах заиграл огонек надежды. Шеф сегодня в ударе, он весел и настроен на тот игриво-иронический лад, за которым всегда скрывается приятная новость или внезапно пришедшая в голову счастливая мысль. Леон знал: шеф переваривает в одиночестве только дурные вести, он уходит от людей в худые времена,— при каждом ударе судьбы он весь сжимается и уползает в угол, словно боясь получить второй удар; и наоборот: если судьба повернется к нему счастливой стороной и посулит что-то хорошее, он зовет Леона, он весь воспламеняется желанием поделиться радостью, выплеснуть наружу восторг от удачи.

— Вы, Леон, всегда отличались одним замечательным свойством: я бы дорого отдал, чтобы обладать им, но мне не дано...

— Что же это за свойство? — перебил Папиашвили начальника, избавляя его от длинного вступления к делу.

— Ваш простецкий, свойский характер. С вами все откровенны, вам все расскажут. Ведь признайтесь: вы немало слышали о проказах наших слесарей во время их заграничных поездок?

— Ничего не слышал.

— Врете, Леон!

— Ей-богу, не слышал. Больше того, что прочитал в газете, ничего не знаю.

— В какой газете? — насторожился Каиров. Он даже бумаги сдвинул на край стола и смотрел на Леона с нескрываемым изумлением и далее страхом.

«Неужели читает газеты, о которых Самарину пишет американский приятель?» — В какой газете, Леон?..

— В нашей, областной.

— А разве там... разве там тоже пишут?

Каиров безвольно откинулся на спинку кресла.

Чего-чего, а уж этого он не ожидал.

— Чему вы удивляетесь, Борис Фомич! — развел руками Леон.— ещё тогда, как только ребята вернулись, Самарин написал статью... или путевые заметки... Я уж не знаю, как это называлось, но только я читал и, помню, завидовал этому счастливцу. Столько объездить, столько повидать! Да если бы это мне! А ему, рабочему...

Но Каиров его не слушал. Он позвонил в библиотеку. И, не глядя на Леона, словно его больше не существовало, говорил в трубку:

— Эвелина! Принесите мне подшивку «Кочегарки» за нынешний год. Да, да — быстрее.— И, делая вид, будто ничего серьезного не произошло, спокойно попросил Леона: — Вы сейчас поможете Эвелине найти эти записки Самарина; мне будет любопытно их почитать.

Он встал из-за стола, потянулся лениво, прошел к книжному шкафу и достал какую-то книгу. Не нарушил своего спокойствия и в тот момент, когда в кабинет вошла Эвелина и положила на стол перед Леоном подшивку газет.

— Пожалуйста, Борис Фомич, вот эта статья,— сказала Эвелина, раскладывая на столе подшивку.

— Спасибо, Эвелина, я почитаю и тогда вам позвоню,— благодарил девушку Каиров, делая вид, что статья Самарина для него неспешна и он займется ею потом, когда у него будет время. Для себя же ре шил: «Я выдеру, изыму статеечку из подшивки, непременно изыму».

— Так я вам не нужен? — сказал Папиашвили, вставая.

— Нет, нет, Леон. Зайдите ко мне в конце дня, у меня будет вам кое-что сказать.

И как только за Леоном закрылась дверь, Каиров пододвинул к себе подшивку, стал жадно читать:

«К Нью-Йорку подлетали ночью. Под нами ещё дышал серой мглой океан, а далеко впереди ярко засверкал огненный остров главного американского города. Я сидел рядом со своим другом Сашей Кантышевым. Разглядывая Нью-Йорк с высоты двух тысяч метров, он толкнул меня локтем, сказал:

— Посмотри, как много огней! Махина!»

Каиров проскакивал взглядом неинтересные, с его точки зрения, места.

«В тесной улочке остановились. В гостинице — небольшом сером доме — нас разместили по номерам. Потом девушка — гид, провожавшая нас от аэродрома до гостиницы, подошла ко мне и сказала: «Я знаю, вы будете работать на заводе моего отца. Если хотите, я покажу вам Нью-Йорк». Её звали Брон. Мы шли по улице, параллельной Бродвею. Кругом горела, сверкала, слепила глаза реклама. И оглушительно выли сирены»...

«...В другой раз к террасе, на которой мы пили чай, подъехала роскошная открытая машина. Из нее вышла Брон и, как старая знакомая, приветствовала меня.

— Я хочу покатать вас на автомобиле,— сказала она.

Дорогой пояснила:

— Практикуюсь в русском языке — вы мне очень помогаете.

Мы до вечера ездили по Нью-Йорку, а затем у ярко освещенного подъезда Брон остановилась:

— Это студенческое общежитие. Хотите посмотреть, как я живу?

Да, конечно, я очень хотел взглянуть, как живет дочь капиталиста.

Как и во всех общежитиях мира, тут был длинный коридор и небольшие комнаты. Брон жила не одна — с подругой, тоже студенткой. Я был откровенно удивлен простотой й бедностью обстановки. Невольно оглядел платье Брон — оно было красивым, даже изящным, но из материала обыкновенного и, как мне показалось, дешевого. Брон не носила украшений — один миниатюрный перстень неярко поблескивал на пальце.

— Бедновато живете. А рабочие на заводе говорили, что ваш папа мультимиллионер.

— Да, мой папа богат, но он потому и богат, что умеет беречь деньги. Он хочет, чтобы дети его стали деловыми людьми. На время учебы в институте он заставляет нас жить, как другие студенты...»

Каиров остановился тут, стал выписывать места, которые, по его мнению, могут бросить тень на Самарина. Записывал он в конце своего нового толстого блокнота. И начала записей обозначал знаками, сокращенными словами, которые понятны были только одному ему. И сделал для себя приписку: «Попросить С. принести кинокамеру. Любопытно будет на нее взглянуть». Каиров вновь склонился над статьей.

Дочитав статью, Каиров с раздражением отшвырнул подшивку на край стола. «Болван! — в сердцах ругнул он Самарина.— Ничего не сказал о камере... и вообще о Брон».

Борис Фомич вынул из стола письмо Пагнуса, прочел ещё раз от начала до конца. «...Стала сенсацией для газет нашего штата». Какого штата?.. Ведь речь идет о Нью-Йорке. Ах да — Нью-Йорк тоже входит в штат. Он, кажется, так и называется — Нью-Йорк. Впрочем, все это надо ещё выяснить. В Москве зайду к Соловьеву и все выясню. Да, да — у него все выясню и все узнаю».

После обеда в кабинет Каирова без стука вошел Самарин. Каиров метнул на него недобрый взгляд, но тотчас же повеселел, оживился, протянул руку:

— Андрей Ильич! А я хотел посылать за вами. Смотрите, какие книги я выписал из Ленинграда. Тут, брат, вся новейшая электроника!

Каиров вышел из-за стола, обнял Самарина за талию, прошел с ним по кабинету. Сзади они представляли зрелище умилительное и комическое. Толстый бодрячок с лоснящейся плешью на голове, подобно отцу родному или меценатствующему другу, вел по кабинету высокого молодца. Одеты они были празднично, нарядно: Самарин — в светлый костюм, искрящийся серебристой ниткой, Каиров — в модный дорогой костюм темного цвета.

— Вы, молодой человек, скрытны и замкнуты,— фамильярно, с отеческой ноткой в голосе журил Самарина Борис Фомич.— Объездили много стран, много там чудес повидали, а ни слова от вас не услышишь — ни гу-гу, молчок, словно воды в рот набрали. У вас, говорят, кинокамера есть уникальная,— принесли бы в институт, показали мне. Я и сам люблю поснимать пейзажики разные и все другое, что достойно внимания, что нам горизонты мыслительные расширяет, вкусы и нравы смягчает. Вот поедемте со мной в Москву и туда камеру захватите. А?.. Возьмете с собой камеру?..