— Ва! Как это тэбе интэресно про всякие приключения слушать! Па-а-чему нэ спрашиваешь про подвиги Красной Армии, пачему тэбе только про приключения? Письмо может доставить любой человэк, если у него в галавэ не шурум-бурум, а мозги… А победить могла только наша нэпобедимая Красная Армия, вот!..
И еще Атарьянц был известен тем, что, выслушав любую просьбу, он первым делом говорил «нэт», а уж потом доставал из кармана гимнастерки толстый красный карандаш и записывал, о чем его просят. И все делал. С тех пор как на стройке появился Атарьянц, уборщицы стали подметать все общежития, в каждом бараке забулькал шведский кипятильник, в столовых начали подавать суп в настоящих фарфоровых тарелках, а дрова еще с весны укладывались в поленницы за каждым домом. Но с чем Атарьянц не мог справиться — это с голодом на жилье. На стройке уже работало больше пятнадцати тысяч человек. Многие были семейные, и когда начинали строить новый бревенчатый дом, вокруг него уже ходили и жадно поглядывали десятки кандидатов.
И надо ли удивляться, что, когда трое комсомольцев пришли в кабинет к Атарьянцу и рассказали ему, что хотят организовать коммуну, Варгес Ашотович сразу же налился кровью, выкатил глаза и, задыхаясь, прокричал:
— Нэ-э-т!
И тотчас вытащил красный карандаш и еще раз на бумажке крупно написал: «Нет!»…
Антон от страха даже отсел подальше. Но Столбов и Дайлер, видно, хорошо знали, с кем они имеют цело. Петя Столбов пододвинулся поближе и умиротворенно, доверчивым, тихим голосом сказал:
— Ну, Варгес Ашотович, цвет нашей комсомолии будет жить в коммуне!.. Первая и единственная на стройке комсомольская коммуна! Московская «Правда» про нее писать будет! Слава про вас, товарищ Атарьянц, пойдет знаете какая? О!
— Пойдет, пойдет про мэне слава! В глаза людям глядеть стыдно будет! Семэйные люди с дэтышками по углам живут, а я, старый дурак, уши развесил и маладым рэбятам целый дом отдал! Нэ-э-т! Кагда я был маладой, на бульваре на скамэйке жил! Ва! Что маладому надо?
— Молодому учиться надо, Варгес Ашотович… — вступил в разговор Миша Дайлер. — Ему нужно место, где заниматься, книги читать, с товарищами разговаривать… А самое главное — будут в нашей коммуне разные ребята, с разными заработками, характерами, они коммунизму будут учиться. И потом — уйдут они из общежитий, освободятся места. Мы же не просим что-то немыслимое…
— Рэбята, — вдруг спокойно и серьезно сказал Атарьянц, — я же знаю, что вы думаете про новый дом, что кончают строить около конторы. Так вот: туда посэлются семэйные рабочие. С малэнкими детками. Нэльзя, товарищ Дайлер, учиться коммунизму за счет других! Понял? Нэ коммунизму так научишься, а тьфу — просто свинству! Ва! Дом, что около кирпичного завода, знаете?
— Так это же не дом, а халупа… Нежилая вовсе!
— Нэ халупа-малупа, а дом! Чэтыре стэны есть? Есть! Крыша есть? Есть! Пол есть? Есть! Чэго надо? Рэмонт надо. Вот сам рэмонтировать будэтэ. Дам доски, гвозди, желэзо дам, самые лучшие, самые вэселые краски дам! Сам с вами поработаю — пачему нэ помочь маладым товарищам! И у вас будэт: двэ балшие комнаты, и еще кухня балшая, и еще каридорчнк балшой… Палысадннк сдэлаем, цвэты, стол паставим, скамэйки, чай пить будэм, харашо. Ва!
— Далековато… На самой на окраине…
— Ай-вай, как страшно! Чэго боитесь? Пэсни будэтэ пэть — ныкому мэшать спать нэ будэтэ… Ва, как хорошо!
— Ладно, ребята, — закончил дискуссию Дайлер. — Спорить тут не о чем, и прав товарищ Атарьянц, и на готовенькое стыдно лезть. Навалимся на эту «халупу-малупу» всей ячейкой…
Когда выходили из кабинета Атарьянца, Петя Столбов вдруг расхохотался.
— Ты чего? — удивленно спросил Дайлер.
— Ну, будем жить как в песне: «На окраине, где-то в городе, где кирпич образует проход…»
— «Было трудно нам время первое, — подхватил песню Миша. — А потом, поработавши год, за веселый гул, за кирпичики полюбили мы этот завод…»
Прохожие с удивлением оглядывались на трех ребят, с песней выходивших из канцелярии Варгеса Атарьянца…
* * *
Слова песни о том, что «Было трудно нам время первое», часто вспоминались членами первой комсомольской бытовой коммуны Волховстройки…
Потому что легко было ремонтировать дом у кирпичного завода. Ремонтировали его дружно, весело, с песнями. Белые ночи были в самом разгаре, работать можно было допоздна, жалко было расходиться по домам. Атарьянц, как обещал, давал на ремонт все самое лучшее, сам приходил работать, не побоялся со своим толстым животом и хромой ногой лезть на крышу красить ее… И Пуговкин прибегал смотреть и командовать, и Графтио приходил и с молчаливым одобрением смотрел на веселую суетню… Получился из полуразвалившейся «халупы-малупы» — как ее стали звать комсомольцы — веселый четырехоконный домик с железной крышей, выкрашенной зеленой краской, с ослепительно белыми наличниками. Сделали навес над крыльцом, и даже был вскопан и обнесен низким штакетником палисадник.
Да, с этим все было довольно просто. Совсем не просто оказалось скомплектовать коммуну. Начать с того, что отпало предложение некоторых энтузиастов, чтобы все комсомольцы стали коммунарами. В «халупе-малупе» было всего-навсего две комнаты. И в них влезало десять, от силы двенадцать «конодеек» — как странно назывались узкие железные кровати. Первые три члена коммуны — организационная тройка: Столбов, Дайлер и Антон. А заявлений от комсомольцев поступило несколько десятков. И надо было отбирать. Решали о членах коммуны на бюро ячейки.
Сразу же прикончили все заявления девчат.
— Что же я, каждый раз, чтобы на кухню пойти, штаны надевать буду? — спросил Петя Столбов.
И в дружном хохоте всех комсомольцев потонули крики девчат, что без них «халупа-малупа» за две недели превратится в гору грязи… Девчат отвергли. Всех ребят, живущих в семьях, вычеркнули. Долго разбирали заявления тех, кто жил в рабочих общежитиях. Никаких возражений не вызвал Юра Кастрицын. Да и странно было бы, чтобы первая комсомольская коммуна обошлась без веселого рыжеволосого парня — самого большого заводилы в ячейке! И к тому же единственного комсомольца — машиниста экскаватора… Так же дружно включили в коммуну Сеню Соковнина — всеобщего любимца, пария честного и открытого. Взяли в коммуну одного из лучших молодых рабочих столярки. Карпу Судакову с именем и фамилией не повезло еще больше, чем Антону… Каждый остроумец в ячейке называл его по-разному — от Сига Корюшкина до Воблы Стерлядкова… Но был Карп парень свойский, только иногда зазнаваться любил. Стали коммунарами электротехник Володя Давыдов и каменщик Федя Стоянов.
Больше всех споров вызвало обсуждение двух, самых непохожих друг на друга ребят. То есть трудно было бы представить, чтобы в чем-нибудь сходились Амурхан Асланбеков и Павел Коренев! Как занесло Амурхана из далекой Осетии на Волховскую стройку, никто не знал. Приехал он уже комсомольцем, был горяч до того, что Юрка серьезным и очень убеждающим голосом советовал Гришке Варенцову не подпускать Амурхана к динамитному складу: «Ну всмотрись, Гришка, от Амурхана же искры летят, взлетишь вверх — этим и кончится!» Спорили ли о том, когда был Третий съезд партии, или о том, нужно ли брать девчат в Красную Армию, — лицо Амурхана принимало зверское выражение, а рука — по утверждению Юры — хваталась за кинжал! Но кинжала у Асланбекова не было, зверское выражение лица пугало только тех, кто его не знал. Потому что Амурхан был парнем невероятной доброты и правдивым до крайности. И если бы не его вспыльчивость, трудно представить лучшего товарища в комсомольской коммуне. Тихому и застенчивому Антону Амурхан нравился необыкновенно. И был он обрадован, что станет с ним жить рядом, может, почти в одной комнате…
А вот, что Пашка Коренев станет членом комсомольской коммуны, — вот этого Антон никогда не ожидал! Ведь Пашка был во всем общежитии самый что ни на есть собственник! Во всем бараке его сундучок был единственным с замком. Большим висячим замком! Хотя — все общежитие знало это! — ничего в этом сундучке, кроме тряпок, не было… Паша был еще учеником и работал на окладе, а у Куканыча больше всего расспрашивал, как будет работаться на сдельщине, сколько какая работа стоит… И вот этот Паша, у которого зимой куска льда-то не допросишься, взял да и подал заявление в коммуну!
