К волховстроевцам подошло несколько человек. Это были молодые ребята, у которых еще не прошло оживление боя. Зато на главном из них никаких следов участия в драке не было. А что он главный — чувствовалось во всем. И в ладной бекешке, перешитой по фигуре, и в новых валенках, а самое главное — в зеленой папке из дивного сафьяна, на которой была вытеснена золотая лира и нерусскими буквами написано: «Мюзик»… Он решительно подошел к саням, вопросительно взглянул на приезжих и произнес:

— С кем имею честь?

— Мы из Волховстройки, — медленно ответил Роман. — Приехали к вам как шефы…

— Очень приятно познакомиться. Заведующий ближнехолмским опорным сельским клубом Твердислав Макаров.

— Что же это у вас такое тут было?

— Ну, невежество полное и влияние опиума по случаю святого крещенья. Делаешь для них, халдеев, все, последние силы кладешь на культуру, а в клуб их гнать палкой надобно. Вот как на кулачки — они тут как тут! А ведь еще Карл Маркс говорил — ученье свет, а неученье тьма…

— Наверное, трудно вам, марксистам, здесь? — сочувственно спросил Миша.

— Ах, не говорите, дорогие товарищи шефы! Уж до чего с ними трудно — это сказать невозможно!

Деревенские ребята поперхнулись от хохота. Они бесцеремонно хватали заведующего опорным клубом за красивую бекешу, толкали его и со смехом кричали:

— Ох, Славка — артист! Ну, представляет!..

Как видно, деятель со столь странным именем был не самым авторитетным человеком на селе. Он покраснел, с силой подобрал свою сафьяновую папку и сердито сказал:

— Вот, товарищи шефы, видите, что за народ, на кого силы тратим! Поедемте в клуб.

По времени полагалось быть злым крещенским морозам, но день был светлый, теплый, какой бывает в самом начале марта. Полураздетые ребятишки выбегали из домов, в которых шло деревенское веселье. Девушки в оранжевых овчинных шубах провожали глазами незнакомых, городского вида ребят.

Клуб помещался в длинном и приземистом кирпичном доме. Когда-то его построил созревающий деревенский капиталист для веревочной фабрики. Но революция так и не дала ему созреть, и нелепый нежилой дом приспособили под клуб. Кирпичная неоштукатуренная печь, приткнувшаяся в углу несоразмерно вытянутого зала, не могла согреть эту махину.

Клуб промерз до того, что внутри его кирпичные стены покрывал толстый и пушистый слой инея. О том, что здесь клуб, можно было догадаться только потому, что в одном конце зала был небольшой помост с неожиданно высокой суфлерской будкой. Да еще на стенах висели написанные на узких кусках обоев лозунги, озадачившие даже все видавшего Мишу Дайлера. На одном плакате говорилось категорически: «Хлеб-соль ешь, а политграмоту режь!» А другой советовал: «Чем грызть подсолнухи в клубе от скуки, грызите зубами гранит науки!» Очевидно, скуки в клубе было не мало, потому что возле печки, у сдвинутых неоструганных скамеек, лежала волнами шелуха подсолнухов.

Деревенские ребята в клуб не пошли. Макаров и возница помогли Дайлеру и Липатову занести книги, волшебный фонарь. Заведующий клубом осторожно снял свою бекешу, принес дрова и неожиданно ловко разжег печку. Роман достал из кармана пачку папирос, закурил и вытянул к огню промерзшие ноги.

— Значит, так, товарищ Макаров… Тебя как звать?

— Твердислав Родионович. Ну тут, в деревне, конечно, попросту зовут — Славой…

— Комсомолец?

— Ответственный секретарь ячейки, начальник антирелигиозной дружины, депутат Всеуездной конференции комсомола… Ну еще много другого приходится делать. Деревня! Вы, товарищи, люди городские, заводской промышленный пролетариат и про нашу жизнь понятия не имеете. А что такое деревенская жизнь? Как правильно сказал Карл Маркс — полное идиотство, и ничего больше! Ни тебе кинотеатра, ни оперы, на политзанятия комсомольцев палкой надо гнать. Устроил политпосиделки, а нет — все равно прутся к Зотихе на эти, на необразованные посиделки… И все одному приходится, ни от кого никакой помощи!

— Как же это вот никакой? У тебя есть ячейка целая, есть бюро ячейки… Комсомольцев-то много вас?

— Э, так штук десять, пожалуй, есть… Ну, да что там за комсомольцы, что там за бюро! Видите ли, дорогие товарищи, я хоша и родом из деревни, но уже, значит, переварился; в Тихвине служил, курсы даже политические кончал — мы с вами представители передового класса и глаза наши все в светлом будущем… А они, эти ребята, народ вовсе темный и деревенский… Уткнулись в свой навоз носом и никуда! Я их в антирелигиозную дружину, я их в политлото, я их на вечер вопросов и ответов! А они все об одном: трехполка, многополка, плуг, борона, жнейка, лобогрейка, тьфу! Все о хозяйстве своем пекутся! А что такое хозяйство? Как говорил Карл Маркс — мелкобуржуазный капитализм, и ничего больше… Вот и приходится опираться на сознательных беспартийных товарищей. Которые на хозяйство плевать хотели, а больше агитацией интересуются.

— А кто же это такие?

— Ну, хотя бы товарищ Суходолин Евсей… Хотя он на Званке больше бывает, а тут очень помогает. Да и другие есть.

— Это который же Евсей? Кулачный боец, что сейчас разогнал ребят из Дальних Холмов?

— Так там все беспартийные! Думают, что если крещенье, так тут можно поживиться на дармовщинку… Как посиделки — они тут как тут. Деревенщина! Ну да сами увидите… Так куда же вас поместить? А если в сельсовет?..

— Слушай, Слава! — прервал Макарова Миша Дайлер. — Ты, я вижу, выдающийся марксист-аграрник. Так скажи, друг: если с помощью Евсейки и других сознательных товарищей мы отвернем крестьян от сельского хозяйства и других признаков мелкобуржуазного капитализма, то что же вы жрать будете? Ну вы еще семечками прокормитесь, а рабочие что же? Они откуда возьмут?

— М-м… Так ведь в светлом будущем не будет такой темноты… Все будут сознательные и при помощи высокопроизводительной техники, как говорил Карл Маркс…

— Ладно! Хватит вам тут теории разводить и дискуссии устраивать! — Липатов решительно встал. — До вечера еще далеко, будет видно где ночевать, не пропадем! Давай все оставим здесь, пойдем на улицу, с ребятами встретимся и познакомимся. Пошли, что ли…

На улице послеобеденное праздничное гуляние было в самом разгаре. Отдельными стайками шли пестро и разно одетые парни и девчата в больших цветных платках. В конце деревенского порядка, у красной кирпичной церкви, слышна была гармошка. Раскрасневшиеся мужики, обутые в красивые, расписные валенки стояли у своих домов и с интересом смотрели на появившихся в деревне незнакомых людей.

На Мишу, Романа и шедшего впереди них Твердислава Макарова с сафьяновой музыкальной папкой под мышкой еще больше внимания обращали деревенские девчата. Они смеялись и перешептывались, то и дело прыская в углы своих цветастых платков. Девушка в плисовом жакете и подшитых валенках обернулась к ребятам и, стыдливо полузакрывшись платком, жалостливо сказала нараспев:

— Что же ты, Славка, меня, бедную, бросил? Перестал меня охватывать, на лото политическое звать? Аль любить перестал? А еще Карлом Марксом божился… Хоть городских-то постыдился…

Твердислав побелел от злости:

— Ох и трепуха ты, Дарья! Идешь на поводу у отсталых элементов! Только и занимаешься тем, что льешь воду на ихнюю мельницу!

Девчата дружно захохотали. Дарья, горестно разводя руками, запела высоким голосом:

— Видели, товарищи, как приходится вести политическую работу? В каких кошмарных условиях!..