— Пока в руках будет дрыгать струмент, чистоты и точности не будет.

Виктор иногда доказывал: я, мол, работаю всем полотном напильника, у верстака стою ровно…

— А синька? — брови у Силыча выгибались подковками, лицо становилось угрюмым, но не злым. — Синька, милок, все ошибки покажет. Давай-ка теперь мои детали сравним.

Синька на деталях, сработанных Силычем, ложилась ровной голубоватой пленкой, точно ее растирали на стекле.

— Шлифовка! — восхищался Виктор. — А точность! Такому классу сам бы Левша позавидовал!

Старый металлист покрякивал, приосанивался и, поглаживая широкие, как голубиные крылья, усы, советовал ученику не вешать носа.

— Через годок-другой, — заверял он, — и ты отменным слесарем-ремонтником станешь. Может быть, скоро и отпадет нужда изготавливать запчасти к станкам вручную, а пока, милок, мы должны быть универсальными мастерами.

Шесть лет Виктор Светозаров ходил у Силыча в учениках. Ему не раз предлагали стать «самому с усами», но он твердил одно: «Рановато мне тягаться в мастерстве с Силычем». И Виктор не ошибался. Яков Силыч на «Красном пролетарии» слыл мастером-колдуном, учеников-выскочек терпеть не мог и уж если брался кого вывести в металлисты, выводил только в «круглые».

Старому мастеру на заводе всегда доверяли самую тонкую и самую сложную работу по ремонту станков. Силыч в такие минуты ворчал, отказывался выполнять спешный заказ, но стоило начальнику попросить его еще разок, намекнуть, дескать, кроме него, Силыча, ни один слесарь-ремонтник не отремонтирует американский или японский станок, он поворачивался к Виктору и потеплевшим баском уточнял:

— Принимаем заказ?

Виктор пожимал плечами, как бы говоря, что он в таком деле не советчик, но учителю не перечил. Силыч в душе гордился доверием начальства и, улыбаясь глазами, рассуждал:

— Вот станешь инженером, а без меня шагу не ступишь…

— До инженера мне еще далеко.

— Ты эго брось! Теперь ты любой иноземный станок разберешь и соберешь с закрытыми глазами.

Виктор в ответ на похвалу старался убрать верстак Силыча почище, инструмент протереть до блеска, разложить на полочках в шкафу в строгом порядке и, конечно, занять в душевой первую очередь. Силычу такая забота ученика нравилась. Он ее воспринимал не как угодничество и подхалимаж, а как заслуженную дань своему мастерству. Но самое большое удовольствие Силыч получал в те дни, когда Виктор проигрывал ему партию в шашки. Старый металлист после победы радовался с какой-то детской непосредственностью и, чтобы ободрить приунывшего ученика, начинал ему завидовать:

— В счастливую пору ты, милок, на завод попал. Повозил стружки на тачке из цеха полгода — и к верстаку! А я у проклятых Бромлеев восемь лет золотарил. Попрошусь, бывало, у хозяина в цех, он скрестит руки на брюхе, покручивает пальцами и гундит: «Позолотарь еще годика три-четыре». А тебя… Тебя сразу и к верстаку и на рабфак!.. Теперь вон куда, в институт шагнул! Поучишься годика три в станкостроительном и будешь ремонтным цехом руководить. А что? Факт, говорю, будешь! Биография у тебя нашинская, пролетарская. Вырос ты на заводе: рабочий класс тебя и учил, и в комсомол, и в партию принимал.

Виктор, зная, что Яков Силыч не любит возражений, поддакивал и при случае возвышал своего учителя: он, Силыч, на своем посту ничуть не ниже начальника цеха, поскольку к нему за советом мастера и даже инженеры обращаются, доверяют самые точные и спешные заказы выполнять. Яков Силыч немного выпячивал костлявую грудь и, поглаживая ладонью вислые усы, соглашался:

— Дело свое я знаю не плохо. Вот станешь начальником ремонтного цеха… Тебя-то я завсегда уважу. Десятый годок рука об руку работаем. Коли нужда заставит, буду состоять при тебе как бы главным специалистом по неотложному ремонту иноземных станков.

Слова старого металлиста Пятуни сбылись. Когда Виктор Светозаров закончил третий курс Московского станкостроительного института, его назпачили старшим мастером ремонтного цеха. Но Яков. Силыч, чего Виктор никак не ожидал, стать главным специалистом по ремонту иностранных станков отказался. Поблагодарил бывшего ученика за оказанную честь и стыдливо признался:

— Я-то, Лексеич, расписаться путем не могу. Чертежи, право, читать умею. Мой талант — в руках. Нет уж, от верстака никуда не пойду.

— А если в ликбез, — попытался уговорить старого металлиста Светозаров. — Наших, заводских, там человек пятьсот учатся.

— Поздновато, милок. Я-то уже давно шестой десяток разменял. Это тебе расти и расти. И правильно. Не зазря же мы с твоим батькой нашу, пролетарскую, власть завоевывали.

Ливень выдохся быстро. Тяжелые тучи уползли на восток, и в чистом небе засияло веселое солнце. Босоногие мальчишки и девчонки, выбегая из домов, пускали по быстрым ручьям бумажные кораблики. Стремительное течение воды сносило их с тротуаров на обочины мощенных булыжником дорог, закручивало в кипящих бурунах и, опрокидывая, тащило к решеткам водосточных колодцев. Детвора, шлепая по лужам босыми ногами, с криком и смехом пролетала мимо Виктора, выхватывала из воды потерпевшие «крушение» кораблики и отправляла в новый путь. Виктор часто останавливался, любовался игрой детворы, и ему чертовски хотелось вот так же, как они, мчаться во весь дух по лужам или стоять под водосточной трубой рядом с голопузым мальчишкой и купаться в теплой дождевой воде, припахивающей ржавым железом и краской.

Вымытые ливнем тротуары и дороги закурились. Горячий пар поднимался над землей дрожащими волнами, чем-то похожими на сизовато-белесый дымок автомобилей в морозные дни. Виктор смотрел на родную улицу с такой радостью, точно вернулся на нее после долгих лет разлуки. Низкие деревянные домишки, утопающие в поголубевшей зелени, ему казались наряднее, чем вчера, даже тяжелая кирпичная стена Донского монастыря, которая всегда навевала на него грусть, стала как будто ниже, легче, словно похудела за один день и наполовину вросла в землю.

Монастырскую стену Виктор обогнул стороной и по узкой тропинке, вымощенной красным кирпичом, вышел на широкую аллею. Вековые липы, густо облепленные солнечными цветочками, пахли свежим медом. Виктор любил в этой аллее после заводской смены посидеть на скамейке, затем мчаться домой и, захватив учебники, ехать в институт. Ночью, после занятий, он снова отдыхал на любимой скамейке и слушал сонное воркованье голубей в темных башнях угрюмого монастыря. На голубей озорники часто устраивали облавы, и ему не раз приходилось вступать с ними в потасовки. Ватага сорванцов грозилась встретить его в темном переулке, но, когда сам «атаман», померявшись силенкой с Виктором, бежал с поля боя, охота на сизарей прекратилась.

Виктор просидел в аллее часа полтора, вспоминая события дня. Яков Силыч Пятуня, узнав о беседе бывшего ученика в наркомате с Серго Орджоникидзе, дал слово сработать полный набор слесарного «струмента», чтобы ему, «Лексеичу», прибыть к иноземцам, как и подобает хорошему умельцу, со своим инструментом, затем, крякнув в кулак, продолжил тихо и рассудительно:

— Рабочий класс, Лексеич, в любой державе самый порядочный народ. И тебе, как я соображаю, сумлеваться не пристало.

— Я работы, Силыч, не боюсь, — признавался Виктор. — Одно тревожит: справлюсь ли с заданием? А вдруг американцы секреты по ремонту и наладке станков будут утаивать? Серго Орджоникидзе говорил: «Ваша задача, товарищ Светозаров, не только принимать станки. Вы должны познать секреты их ремонта и наладки. Когда вернетесь домой, организуем на заводе курсы наладчиков заграничных станков».

— Чудак ты! — стоял на своем Силыч. — Рабочий класс, он во всех державах — пролетарий. Как же это тебя не поймет брат по классу? Такого быть не может. Ты, Лексеич, там держись нашего брата, мастерового люда, говорю, держись. Ну, разумеется, не шибко-то кепку перед ними ломай, хотя и учиться к ним едешь. Наша держава платит американцам золотишком за станки? Исправно платит! Вот они и обязаны почет и честь тебе оказывать. Мы не побирушки, мы для них вроде бы как купцы солидные. Нет, не купцы, покупатели выгодные. Вот давай так дело прикинем: я — капиталист, ты — покупатель. Мне, значится, хочется товар продать. Ты есть не бессребреник какой-то, а человек при хорошей деньге. Как, по-твоему, я буду с тобой обходиться? Ясное дело, я лицо заинтересованное и, стало быть, уважать тебя обязан.