...Фронт наступал. Мы перелетали на новый, отвоеванный аэродром. Перелетали — это звучит поэтично, но это касалось лишь тех, кто имел крылья. Механики и радисты не все могли поместиться в «Дуглас», который дарил полку один-два рейса. Когда летчик видел, как механик снаряжает самолет на новую базу, прилаживая в фюзеляж инструмент, запасные детальки, ключи и молотки вместе с личными вещами, то не в силах был разлучиться с механиком и брал его на «свои крылья».

Филипп де Сейн усвоил способ «залезай — долетим» как выражение высшей дружбы, еще когда французские пилоты после оккупации вермахтом их страны по одному и группами удирали со своих аэродромов «на волю» — за Гибралтар, в Африку. Парижанин Филипп де Сейн очень высоко ценил руки и прилежание Володи, чтобы оставить его на старой стоянке, на которую летчики больше не возвращаются. Как же он завтра утром запустит мотор, не услышав от Володи, одетого в мешковатый комбинезон, просто, спокойно и уверенно сказанного: «Лейтенант, ваш самолет к вылету готов! Мотор, пушка и радио в порядке!»?

Так рапортовали механики своим французским пилотам и в тот день, когда с московского аэродрома полк «Нормандия — Неман» на подаренных Франции «яках» поднимался в последний полет — домой. С этими словами ребята вручили летчикам цветы, свои фотографии и сработанные напильничком плексигласовые сувенирчики. Но в тот полный радости и счастья день уже не было ни лейтенанта де Сейна, ни сержанта Белозуба. Их уже не было среди нас...

Перелетали из Дубровки в Микунтани. Две точки были на карте. Между ними леса и озера. И низкие облака. А фронт гудит, гремит и ждет самолетов. Уже из квартир взяты саквояжи, уже произнесены самые теплые слова дубровским хозяйкам.

Мы с Филиппом стояли около КП, ожидая, когда поднимется и освободит поле первая эскадрилья. Лейтенант, готовый к вылету, как-то торжественно держал перед собой легкий шлем. Он медлил надевать шлем на тщательно причесанную, с пробором, голову, ему, видно, жаль было портить свою исключительно аккуратную прическу.

— Володя! — Лейтенант увидел его еще издали. — Сюда!

Сержант приковылял к нам с вещевым мешком за плечами, весь в поту и каплях теплого летнего дождика.

Механика, оказывается, не взяли на «Дуглас». Второй рейс, возможно, будет только завтра.

— Завтра? Нехорошо завтра. Полетим оба! Хорошо, Да?

Мы переглянулись. Между нами пронеслось молчаливое согласие. Так было, так будет... И они направились к своему «яку». Один — высокий, гибкий, разговорчивый, другой — приземистый, солидный, сдержанный. Звонкий, светлый, переменчивый, как звук в небе; молчаливый, тяжелый, уверенный, как земля, на которой замирает самолет, набираясь сил.

«Яки» де Сейна и его напарника Лебра взлетели одновременно. Я помню этот разбег и легкое отделение от. земли. Самолет Филиппа ничем не обнаружил своей перегрузки, и я, проводив его взором до облачного горизонта, пожелал успешного приземления.

Небо и самолет. Как они бывают жестоки по отношению к нам!

Почему два «яка» возвращаются? На низкой высоте... Уже можно читать номера де Сейна и Лебра. Что случилось?

Один из них легко сделал «горку», развернулся и пошел на посадку. Это была машина Лебра. Вторая... Но за ней тянется какая-то странная полоса! Дыма или бензина?.. Бензина. Он, видимо, попадает в кабину самолета и заливает глаза, забивает дыхание...

На земле командиры и пилоты сбились тесной кучкой. Командир полка посылает в эфир слова мольбы:

— Де Сейн! Прыгайте! Де Сейн, прыгайте!

Кто-то подбегает к нему:

— Мой командир, в самолете де Сейна, в хвостовом отсеке фюзеляжа, его механик, сержант Белозуб.

Услышав это, я понял, что происходит. В небе над нами идет борьба одного человека за жизнь двоих. Трагедия верности. Я не думал о том, что привело к беде. Может, пару этих самолетов обстреляли заблудшие гитлеровские воздушные «охотники», может, причина чисто техническая. Я вообразил себя в кабине рядом с Филиппом, я видел его, все переживал вместе с ним.

Он пробовал сесть, но не попадал на укатанную полосу. Возможно, де Сейн еще найдет в себе силы справиться с бедой... Но самолет внезапно изменил положение, задрав «нос», оглушительно взревел.

Командир снова прижал ко рту микрофон. Он всего себя вложил в слова:

— Де Сейн, прыгайте! Я приказываю!

Слышит ли он этот приказ? Кто знает? Но если слышит, все равно не выпустит из рук штурвал самолета, пока бьется его сердце. Он понимает — его жизнь принадлежит обоим. Его спасение означало бы неминуемую гибель Володи Белозуба.

Он пытался овладеть самолетом, но тот не покорялся ему. Воля, усилия де Сейна кажутся неисчерпаемыми, они гонят машину ввысь, они стремятся одолеть стихию.

Еще один заход на посадку.

Но де Сейн уже ослеплен холодным пламенем бензина. Оно заполнило кабину, въедается в его черные юношеские глаза.

«Як» над самой землей. Он проносится наискось через поле, ревущий, сильный, ослепленный.

Люди на земле следят за ним с обескровленными лицами. Чужая смерть витает над ними. Самолет, словно обезумев, вдруг взбирается вверх, потом переворачивается и падает, как брошенная игрушка.

Удар. Взрыв пламени.

Седая мать потеряла единственного сына, Франция — героя.

В степном селе на Заднепровье еще одна семья получит похоронку.

Французский летчик, вынимая из кармана белый платок, сказал:

— Я с Филиппом учился в лицее Сен-Луи. Мы только что вместе с ним позавтракали...

Все моторы, запущенные к взлету, заглушены. Люди и самолеты замолкли. Небо гнало серые тяжелые облака.

Звуки песни оборвались.

Головач ходил по комнате, обхватив руками седую голову.

Песня, давно не слышанная, вспыхнула тяжелым воспоминанием. Головач быстро оделся.

Кто ее играл?

Кто?

В салоне перед большим, во всю стену, окном, на фоне гор, за роялем сидел мальчик. Рядом с ним старенькая женщина вязала на спицах. Увидев Головача, женщина испуганно встала.

— Мы вам мешаем? — спокойно спросила женщина. — Извините! Мы только в предобеденный час. Это мой внук. Простите...

Головач смотрел в встревоженные, внимательные глаза женщины, в широко раскрытые, глубокие, спокойные и доверчивые глаза мальчика.

— Старинная французская песенка... Играй, мальчик, играй...

Наша туристическая группа в Дебрецене пересела с поезда на автобус. Перед отъездом на Мишкольц нам представили гида — юношу в больших очках, которые мешали разглядеть его лицо (он смотрел на нас сквозь толстые стекла, как школьник на только что выписанную на доске алгебраическую задачу), представили и шофера — широкие плечи делали его ниже, чем он был на самом деле. «Шандор, Шандор я, Александр, Саша... Немношка разумю по-руську», — добродушно рассмеялся он, прищурив ласковые черные глаза.

Я был в Венгрии в сорок пятом году, сразу после войны. Тогда Шандор, понятно, еще бегал мальчишкой. Таких, как он, мы нарочито строго прогоняли от машин, чтобы они не набедокурили, а иногда, наоборот, подзывали, чтобы показали нам дорогу. Шандор мог быть одним из тех. Образ человека держится в памяти какой-то черточкой довольно долго...

Автобус проглатывал сотни километров дорог в живописных просторах страны. Шандор сидел передо мной ежедневно в свежей рубашке и зеленой, ручной вязки жилетке. Когда мы готовились к новому маршруту, Шандор принимал от нас чемоданы и задвигал их во внутрь автобуса. По приезде он вынимал багаж и перекладывал на автокар. Делал это аккуратно, точными движениями. Когда кто-то хотел взять у него чемодан, шофер не опускал багаж на землю, пока чья-то рука не перехватывала чемодан из его крепкой руки.

Как-то на одной из вечерних остановок «икаруса» (в городе, на улице, где огни, движение, люди) Шандор выбирал багаж, и вдруг не хватило одного чемодана. (Ага, Шандор нашел пропажу и так завоевал твои симпатии?) Нет, растяпа получил свой чемодан в гостинице следующего города, уплатив форинтами за телефонные переговоры по этому случаю. Я помнил это происшествие потому только, что наблюдал за Шандором в те неприятные минуты. Густые черные брови венгра сдвинулись над глазами. Водитель, наверное, подумал, что это он не уложил чемодан в автобус. Но его лицо сразу повеселело — этого не могло случиться! — его руки помнили, за какую поклажу брался он сегодня, а за какую нет. Шандор усмехнулся от догадки: в каждой группе найдется раззява, который, забыв в гостинице свои вещи, может целый день спокойно ехать в автобусе и беззаботно распевать песни.