— Готово?

Генерал, усаживаясь, услышал это слово и замер. Что-то знакомое, сильное и властное прозвучало в этом вопросе. Его давно уже никто так не спрашивал, когда он садился в заднюю кабину. Кто мог его так спросить, тот хорошо владел собой, тот понимал свою обязанность и ответственность перед человеком.

— Готово! — крикнул Красицкий.

Они взлетели. Генерал смотрел на неподвижную фигуру пилота. Он чувствовал его слитность с машиной. Воспоминание Полоза о невыключенном моторе, желание Красицкого думать о Синюте, о том, каким тоном Синюта задал вопрос, полностью оживили в памяти генерала тот давний эпизод.

Синюта был снова рядом. Но сейчас он пришел к Красицкому прямо из лета сорок первого года, из пыльного вихря дорог, из грома задымленного неба и стал рядом такой, каким был тогда. В солдатской гимнастерке с двумя кубиками в петлицах, в стареньком шлеме, с самодельной зажигалкой в руках. Пришел, принеся с собой в этот самолет, преодолевающий зимние просторы и вьюгу, столь дорогие ему воспоминания. Генерал вспомнил свои молодые годы, свои боевые полеты, свои неудачи, своих незабываемых друзей.

«Подал врагу на тарелочке...» Кто это сказал?

Генерал даже наклонился вперед — ему захотелось быть поближе к лейтенанту.

«Только в душной комнате родятся такие мысли. А в полете видишь все настоящим, чистым — и землю, и человека».

— Мы с вами когда-то летали, лейтенант.

— Летали, товарищ генерал.

— Не забываете выключать мотор?

— Нет, товарищ генерал.

— А там, возле колонны кавалеристов, если бы выключил...

Неподвижный Синюта смотрел вперед, сквозь прозрачный круг рассекаемого винтом холодного воздуха и молчал.

— Старый Оскол слева.

— Вижу, товарищ генерал.

— Рад?

— Друг, товарищ генерал.

Лейтенанта Жаткова похоронили вчера в одной из солдатских могил Старого Оскола.

Авиаторам передали вещи умершего: черную бурку и помятый, нераспечатанный, залитый кровью пакет. Его нашли у самого тела штурмана.

...В феврале почти всегда бушуют ветры, метели. Когда идешь против разгулявшейся пурги, фронтовику она о многом напомнит.

С Петром Синютой мы случайно встретились на городской улице, в один из февральских снежных дней. Я знал, что он на войне стал Героем, после демобилизации работает учителем в полтавском селе. После обычных в таких случаях слов Синюта приумолк, словно что-то вспоминая.

Незаметно мы пошли по улице, сторонясь людей. Я услышал имя Жаткова. Его про себя, тихо вымолвил Синюта. А может быть, его подсказал снежный ветер — ведь это имя до сих пор носят над землей февральские ветры.

Синюта говорил о Жаткове.

Да, пока жив один из боевых друзей, живы оба.

Кто это сказал? Кажется, один из героев Хемингуэя.

Когда идешь против ветра и снега, они о многом напомнят.

1964 г.

Было утро. Было солнце, море и простор.

Мы шли берегом. Большие грозные валы набегали на песок и оставляли паутинки следов.

Покрышкин сказал:

— Всего о себе не расскажешь. Самое важное всегда остается невысказанным, оно — в наших поступках.

«С чем он свяжет эту мысль?» — ждал я.

— Недавно я нашел в своих бумагах фото.

— Времен войны?

— Старше. Мы с Супруном под пальмой, в Хосте. Курортники!

Он улыбнулся характерной улыбкой, которая, донял я, относилась к слову «курортники».

— Я уже говорил, как с ним познакомился?

— Вкратце.

— Неужели? Эта встреча, если хотите знать, явилась началом моей летной биографии.

Прогулка была продолжением нашей работы над его книгой «Небо войны». Он рассказывал, я запоминал, затем мы вдвоем правили написанное. Были дни, когда я только слушал. Эпизоды его жизни широко разрастались, и время пролетало незаметно.

Видимо, и сегодня он вспомнил что-то важное. «Явилась началом моей летной биографии...» Это сказано не зря. Раньше он так высоко не ценил знакомство со Степаном Супруном.

Покрышкин очень хорошо помнил, что он взял от друзей и что отдал им. Разговор о себе у него всегда начинался с друзей. Он вырос с помощью людей, на их опыте и на своем личном.

Покрышкин остановился.

— Вы не забыли, в каком положении я прибыл весной тридцать пятого на Кубань?

— ...

— Тогда я похоронил своего отца и той же весной простился с мыслью стать летчиком.

Об этом мы уже написали. Образ Покрышкина стоял передо мной, как, бывает, перед скульптором стоит наполовину вытесанная из гранита могучая фигура.

Его жизнь в самом деле напоминала каменную глыбу, которую можно подолгу рассматривать. В его жизни, как в горной скале, оставили след отпечатки огня и бурь.

Хотя все это были события нашего времени.

«Явилась началом моей летной биографии...»

Он сказал так, видимо находясь под впечатлением бурного утреннего моря. Тут, конечно, сыграли свою роль ассоциации. Сколько же у него было начал? Я уже знал несколько. Может быть, сильный человек начинается много раз? Начинается каждый раз, как только заново осмысливает свой путь и делает новые выводы? Когда откликается на требования жизни и поднимается все выше и выше вверх?

Видимо, так.

Каждый летчик считает, что его биография началась с того дня, когда он впервые увидел самолет. Но первая встреча с самолетом бывает у каждого подростка. Кто из них, провожая в небо крылатую птицу, не представляет себя на месте пилота, мысленно не сжимает в своих руках заветный штурвал? Однако порыв молодого сердца, отважнейшая мечта требуют со временем от человека очень много усилий и начал, которые повторяются снова и снова.

У Саши Покрышкина была незабываемая первая встреча, когда самолет, словно могучий магнит, потянул душу мальчишки за собой, понес в просторы неба. Покрышкин считает, что стал летчиком в ту минуту, когда впервые собственной рукой дотронулся до крыла машины.

Подошел и дотронулся... Но все было не так просто.

...Кажется, это произошло в 1923 году. В один из осенних дней в синем небе над Новосибирском (тогда Новониколаевском) появилось крылатое чудо. Оно гудело и летело. Его тотчас же услышал и увидел весь город. Встревоженный народ высыпал из домов и дворов на улицу. Закрывались магазины. Старики поднимали головы к небу и крестились. А догадливые и проворные ребятишки с окраин помчались во всю силу своих резвых ног к загородному военному плацу.

Среди этих ребятишек был и сероглазый, белокурый школьник Саша Покрышкин.

О, они не зря рвали о кусты свои ветхие ситцевые рубашки, сбивали в кровь босые ноги — перед ним предстал самый настоящий самолет. Вот он — совсем рядом. Ветер доносит от него запах бензина. Под его крыльями проходят пилоты, одетые в кожанки, в шлемах и очках на лбу. Они только что спустились с неба на землю. Они были на высоте, которой не достигал ни один бумажный змей.

Толпа любопытных горожан, остановленная охраной, стояла на краю поля. Саша, как и его ровесники, притиснутый взрослыми к ограде, думал теперь о том, как бы проникнуть поближе к самолету. Кто-то предложил пролезть под проволокой. Ребят никто не задержал... Вот он, самолет. Можно дотронуться до него, можно рассматривать цифры на крыльях, взяться за колесо, за пропеллер. Вдыхать теплый, таинственно-волнующий дух мотора!..

На плацу происходил митинг. Трибуна стояла вблизи самолета. На нее поднимались и говорили о молодой советской авиации, призывали крепить воздушный флот. Саша услышал, как прозвучало незнакомое слово «юнкерс». Так называли самолет. Его, оказывается, приобрели в Германии на средства, собранные среди населения. Говорили, что Советская Россия должна иметь свой большой военно-воздушный флот, призывали молодежь идти в авиацию.