Однажды, еще в первый год войны, возвратясь на аэродром штаба армии, Синюта второпях оставил самолет, не выключив мотор, и поспешил в землянку. Тут, как на грех, оказался генерал Красицкий. Увидя самолет, стоящий в стороне от землянки и тарахтящий мотором, приблизился к нему, посмотрел вокруг — никого. Тех, что подошли, спросил голосом, от которого мороз по коже:

— Чья машина?

— Лейтенанта Синюты, — ответили ему.

— Лейтенанта? — недоверчиво переспросил генерал. — Какой же лейтенант так оставит свою машину? Передайте ему: старшины Синюты! И чтобы завтра утром явился ко мне.

На второй день, стоя перед генералом, лейтенант услышал такие слова, которых, может быть, больше и не услышит в жизни. Генерал напомнил Синюте про летную дисциплину, сверх того упомянул про случай, который произошел где-то недавно: один шпион, воспользовавшись У-2 с включенным мотором, перемахнул через линию фронта, к своим. Правда, об одном забыл вспомнить генерал: о своей вчерашней угрозе лишить лейтенанта его заветных кубиков на голубых петлицах, и Синюта почти счастливый возвращался к друзьям. Он думал, на этом все кончится. Но вышло по-иному. Через несколько дней его перевели из штабной эскадрильи в полк ночных бомбардировщиков. Молодой, необстрелянный в боях летчик, между прочим, не жалел о тихом местечке при штабе и вместе со своим штурманом Жатковым быстро убедил в этом товарищей. За их общие подвиги Жаткова сразу же повысили в звании, наградили, а Синюту обошли. Он страдал от такой несправедливости, но молча и терпеливо ждал, когда к нему изменят отношение.

Стоя сегодня перед генералом, Синюта в душе побаивался, что генерал вдруг узнает его, все вспомнит и не доверит ему задания.

— Вот так, как я вам! — повторил генерал, обращаясь к обоим, и подал Жаткову пакет.

— Есть! — вытянулись оба лейтенанта.

Генерал улыбнулся довольный. Ему понравились эти молодые, рослые, чем-то схожие между собой миловидные лейтенанты.

— Помните: кавалеристов видели утром где-то в районе дороги Обоянь — Белгород. Все они в белых маскхалатах, командир в черной бурке. Деталь для ориентировки, не правда ли?

— Конечно, — и на этот раз первым ответил Жатков.

Летчики застегнули шлемы. Командующий проводил их до двери.

«Все забыл генерал, все», — решил Синюта, выходя первым из хаты в метель.

Эстафеты, депеши, рескрипты, донесения... С тех пор как для них существуют курьеры, фельдъегеря, гонцы, адъютанты, сколько подвигов и самопожертвований связано с ними! Пакеты, страшные своей тайной, — как только они не доставлялись в тревожное военное время! Даже нашему веселому поэту, автору знаменитой «Энеиды», который спокойно пребывал в тихой Полтаве, пришлось по весне 1813 года трястись несколько недель в курьерской коляске, везя от берегов Днепра к берегам Эльбы весьма важную депешу его императорского величества.

Однако мы несколько забегаем вперед. Наш экипаж, который должен был доставить конникам секретный пакет, находился в полном порядке. Лейтенанты пришли на аэродром штаба армии, где стоял уже остывший самолет, завели мотор, подергав за пропеллер. Самолет, пробежав лыжами по снегу, взлетел.

Сильный ветер, который беспрерывно гнал поземку, бросился на легкий самолет и готов был унести его в своих стремительных струях. Но У-2, перекосясь — ветер был боково-встречный, — настоял на своем и полетел в противоположном ветру направлении. Его решимость, его отвага — подняться с земли в такую непогоду и лететь среди бела дня в неспокойном фронтовом небе, где то и дело проносятся немецкие истребители, — были трогательны, достойны восхищения и понятны не только летному составу, но также и людям наземной службы.

Внизу медленно проплывали знакомые экипажу ориентиры — заснеженные села, станции, лесочки, еле различимые зимние дороги; затем появились сожженные дотла селения, которые несколько дней назад были прифронтовыми, а дальше шли села несколько поцелее, недавно освобожденные. Виднелись дороги, не обозначенные на картах, пролегшие в весьма неожиданных направлениях.

Лейтенанты с подоблачной высоты осматривали землю, и каждый по-своему размышлял над тем, что им сказал генерал.

«Где же их искать, казаков? Как распознать среди белых просторов?» — спрашивал себя Жатков, наклоняясь то и дело к борту самолета и подставляя лицо под обжигающий ветер.

«Возвращаться, домой с пакетом никак невозможно. Совершенно невозможно!» — твердил про себя Синюта, поглядывая вокруг и шевеля пальцами застывших ног, обутых в старенькие, растоптанные унты.

— Куда летим, Олег? — обратился пилот к штурману, спросил только для того, чтобы услышать голос друга.

— По всем показателям, на восток.

— Отлично! Значит, скоро покажется твой Саратов!

— О, это было бы куда приятнее, чем очутиться сейчас над твоим Харьковом.

— Для тебя?

— Надеюсь, для обоих. В Саратове мы наверняка нашли бы двух молодых чернобурок.

— Вместо одной черной бурки?

Оба охотно посмеялись.

Внизу, сквозь вьюжную пелену, виднелись пожары. Там лежало разрушенное село. Хмурый дым космами вплетался в белую метель. Синюта и Жатков внимательно рассматривали все. Оба радовались, что распознали там наших солдат, — солдаты носили камыш из балки к своим окопам. На улицах стояли завязшие в сугробах наши машины.

Штурман разыскал это пылающее село на карте, сделал подсчеты и сказал пилоту, что отсюда до Обоянского большака минут пятнадцать лету.

Синюта поднял руку — это его обычный знак удовлетворения.

Под крыльями стелились наши поля, дороги, кружила наша метелица, вверху было наше небо. Увидеть бы еще наших кавалеристов в белых маскхалатах и командира в черной бурке. Было бы совсем хорошо!

Снежные переметы на прямой, как струна, Обоянской дороге были истоптаны, порезаны, разбиты. У-2, появившись над дорогой, снизился, его экипаж по-настоящему обрадовался: внизу ясно виднелись свежие следы. Действительно, Синюта и Жатков вскоре увидели колонну кавалеристов, которая двигалась плотным строем в направлении Белгорода.

У-2 еще немного снизился и держался на некотором расстоянии от дороги. Осмотрев колонну, пилот и штурман счастливо переглянулись: всадники были в белых маскхалатах, а впереди — командир в черной казацкой бурке.

Синюта знал свое дело отлично. Поставив самолет против ветра, выбрал ровное место и, черкнув по снегу широкими лыжами, плавно посадил его. Подруливая ближе к кавалеристам, летчики не обращали на них никакого внимания: конники были рядом, и экипаж был бесконечно благодарен им за то, что они с самого утра двигались, не меняя своего направления.

Самолет гудел мотором, выруливая вперед, чтобы поравняться с группой всадников, среди которых был человек в черной бурке. Жатков, который стоял в кабине, притопывая ногами и закрываясь от обжигающего ветра, уже держал в большой меховой рукавице тоненький, но такой важный пакет. Пилот сейчас следил только за тем, чтобы не ввалить машину в какой-нибудь ров, он все время смотрел только вперед.

Вдруг вся колонна кавалеристов — от передней группки до последнего всадника — остановилась и замерла. Казалось, будто над ней пролетел не У-2, известный на фронте и нашим и вражеским войскам, а огненная комета.

Советский самолет сам шел в руки противнику.

— Как это понимать, герр оберст? — Молоденький адъютант, точно хорек, посмотрел из-под повязанного поверх шапки, надвинутого на глаза обледенелого, твердого, словно жесть, шарфа.

Оберст молчал. Развернув коня по ветру, он недвижно следил за самолетом. В самом деле, что все это значит? Очевидно, советские летчики приняли их за своих. На это как раз и рассчитывало командование, когда приказало обмундировать новую, недавно переброшенную на этот фронт часть под советских кавалеристов. Но этот случай превысил всякие ожидания. Однако с какой целью они приземлились? Что вынудило?..