Оберст смотрел на самолет, слышал, как за его спиной нарастал гул удивленных солдат, и все туже натягивал повод своего коня: конь прядал ушами, танцевал на месте, слыша рокот мотора.

— Спрашиваете, лейтенант, что это значит? В эту минуту самолет наконец остановился, мотор притих, едва подрагивая на малых оборотах. Оберст в напряжении помедлил еще минуту, ожидая: выключит мотор или нет? Нет, не выключил.

Штурман вылез на крыло, прыгнул в снег и, увязая по колено, размахивая руками, поторопился к головной части колонны. Оберст внимательно следил за ним.

Адъютант, подав коня ближе, дохнул паром в самое лицо оберста.

— Разрешите?

— Не сметь! — со спокойной твердостью в голосе приказал оберст. Его темное лицо посуровело. — Живым! Только живым! — В покрасневших от ветра глазах горели любопытство и жестокость.

Откуда-то из середины колонны отделились несколько всадников и, подняв шум, вскинув вверх карабины и сабли, помчались окружать Жаткова. Белые их маскхалаты раскрылись на ветру, обнажив темно-зеленоватые немецкие шинели.

— Пошел! — Оберст кивнул адъютанту. Тот ослабил повод. За ним валом хлынула группа всадников.

Штурман, увидя издали кинувшихся к нему справа, не мог понять, что происходит... Остановись, оглянулся. Увидел только свой самолет, стоящий посреди ровного поля, и ничего больше. Но когда снова посмотрел на ораву, которая быстро приближалась, его обожгла огнем догадка: враг!

Ударил выстрел, второй, третий.

Синюта сидел в кабине и, как обычно в такие минуты, смотрел на приборы. Послышались выстрелы. Синюта кинул взгляд в ту сторону, где был Жатков. То, что он увидел, показалось страшным сном: Жаткова окружали.

Штурман выхватил из кобуры пистолет, пятясь назад, упал. Вновь подхватился и вновь, уже, видимо, нарочно, упал и пополз по-пластунски по снегу, отстреливаясь.

Синюта, следя за ним растерянно, тоже выхватил пистолет и уже было подумал, что ему необходимо сейчас же спрыгнуть на землю и стрелять, стрелять по врагам из-за самолета, пока Жатков не прибежит к нему. Но как раз в эту минуту всадники — кто на лошади, кто спешившись, — обошли Жаткова, и он совсем пропал из виду.

Только теперь понял Синюта всю сложность положения. Вот уже и к самолету мчатся со всех сторон. Синюта подумал о том, что ему надо спасаться. И удивительное дело, подумал без порыва той энергии, которая приходит к человеку в подобной ситуации. Пленение Жаткова словно парализовало его ум, его волю. Ему показалось, что его тоже давит что-то холодное, омертвляющее.

Наконец он освободился от оцепенения и тронул рычажок газа. Мотор загудел сильнее. Теперь уже не слыхать ни криков, ни выстрелов. Но он тут же ощутил, а может, ему только так показалось, будто по фюзеляжу вдруг чем-то сыпануло.

«Пули!» — понял Синюта и, осев пониже — будто простая фанера кабины могла его защитить, — пустил мотор на полную мощность.

«Кукурузник», развивая скорость, стукал о сугробы лыжами. Крылья набирали силы.

Синюта, приподнявшись, посмотрел в ту сторону, где остался Жатков. Тот — кажется, это был он — лежал темным пятном на снегу, окруженный всадниками. И — то ли показалось Синюте, то ли было так на самом деле, кто знает! — как будто протягивал руки к самолету и что-то кричал: его рот темнел на белом лице. Синюта видел сейчас только это. Только Жаткова.

Он уже взлетел, поднимался все выше и выше. Посмотрел вниз через борт, увидел, как вражеские кавалеристы, остановись кто где был, со всех винтовок палили по нему. Кое-кто с угрозой помахивал саблей, кулаком.

Орава тянула по снегу человека в черном.

Фигурки уже виделись маленькими. Синюта подумал, что на такой высоте его не достанут пули. Тут же впервые с глубокой тоской почувствовал, что летит один, что за его спиной нет Жаткова.

Как велика над нами сила времени! Как властно увлекает нас его бурный поток, как беспощадно и страшно бьет он нам в грудь.

Синюта летел. Машина, поклеванная вражескими пулями, несла его надежно и верно, как всегда. Но ему было невыносимо тяжело. Он чувствовал себя так, словно бы с разбега напоролся на что-то острое, ударился грудью, сердцем.

Сориентировался на местности, распознал те ее признаки, по которым ежедневно преодолевал расстояние к фронту, подсчитал, сколько ему осталось лететь до полкового аэродрома. Но все это осмысливал почти машинально, без участия сознания, которое было поражено случившимся, во что он сам пока не верил, с чем никак не мог согласовать ни одной своей мысли. Мысли о настоящем, о будущем.

К линии фронта и обратно Синюта никогда не летал один. Тот, кто сидел за спиной, был для него чем-то значительно бо́льшим, чем просто штурман. На фронте, в опасности, мы начинаем понимать до конца, что значит человек, который всегда рядом. В нем, кажется, заключен весь мир! Он, близкий человек, как бы связывает тебя с самой действительностью. Лишившись его, ты, кажется, теряешь связь со всем окружающим.

Синюта, потеряв штурмана и друга, лишался всех своих друзей. Иначе думать он и не мог. Остался один, совсем один.

Надо было решать, куда лететь: в штаб армии или в полк.

Все, что его окружало, чем он жил, стало сейчас для Синюты чем-то совсем иным, непохожим, необычным. Казалось, весь мир вдруг осветился каким-то новым, непонятным светом, в лучах которого все выглядит по-иному. Синюта поняли что отныне он стал другим для всех, кто его знает, от кого зависит его жизнь, его судьба. Теперь на него будут смотреть не так, как смотрели до сих пор. Он не думал о наказании: оно не имело для него никакого значения, потому что он уже сам себя жестоко казнил, чувствуя несоответствие между тем, что было для него жизнью, радостью, стремлением всего несколько часов назад, и тем, что стало сейчас действительностью. Привычно гудел мотор, крылья подпирались потоками воздуха; внизу, как всегда, проплывала знакомая земля. И в то же время все это уже не было для Синюты таким, каким было еще сегодня утром. Утром, слушая сообщение по радио о том, что наши войска успешно продвигаются в направлении Харькова, он радовался, ибо приближался час освобождения его родного города, но теперь он думал о том, что не сможет с такой тяжестью на душе ступить на отцовский порог. Почему-то ему вспомнилось, что сегодня он должен забрать свои переделанные сапоги, которым убавили размер, что сегодня в клубе села, где стоит полк, будут танцы, вспомнил, что утром, бреясь и умываясь, говорил с Жатковым о вечере, а сейчас он просто поразился: «Какие сапоги? К чему сапоги?» Он мысленно отстранился от всего этого и представил, как войдет к командиру и как произнесет первую фразу: «Товарищ командир!..» Дальше не было ни слов, ни мыслей. Ум и чувство отказывались их искать.

В это время внизу обозначилась железнодорожная линия, которая проходила вблизи аэродрома.

Земля требовала объяснений, и Синюта искал их в своих действиях и в поведении штурмана. Он уже простил себе какую-то долю неосторожности. В это время самолет оказался над аэродромом.

Поле лизала поземка. Посередине поля одиноко маячил стартовый солдат. Он развернул красный, предупреждающий флажок. Синюта сменил руку на ручке управления.

Мотор притих. Пропеллер беззвучно шелестел, рассекая воздух. Лыжи вот-вот черкнут по снегу. Этот миг означал собой конец неба и начало земли. Возвращаясь из ночных полетов, Синюта в темноте всем телом, крыльями самолета угадывал приближение земли. И сейчас земля уже обнимала его своим покоем. Он повернул голову и увидел возле аэродромной землянки — снежного бугорка — летчиков. Они взмахами рук приветствовали экипаж с благополучным возвращением.

Земля, показалось, куда-то провалилась. Рука, легла на сектор газа — мотор взревел. Крылья, качнувшись, нашли для себя опору в воздухе. На высоте, которая еле-еле удерживает самолет, У-2 пронесся над взлетной дорожкой и начал набирать высоту.

Синюта грустно посмотрел назад, на аэродром, затем перевел взгляд на приборы. Горючего было мало, но все же могло хватить, чтобы дотянуть до штаба армии.