Все не оконченное человеком, который попал в беду, живет, как оборванные провода под напряжением тока, Синюте боязно было прикасаться к любой вещи Жаткова. У штурмана под подушкой, знал Синюта, лежит томик Лермонтова. Между страницами «Княжны Мери» заложено письмо из Саратова. Жатков получил его перед вылетом и, пробежав наспех, сказал: «Тебе привет». «Спасибо», — ответил Синюта.

Письма Жаткову приходили часто — длинные, веселые и пахучие. Они напоминали Синюте голоса той жизни, которую у него отобрала война.

За Жатковым стоял целый мир. Синюта всматривался в него, как в широкий окоем, но он, этот мир, дышал теперь на Синюту холодом и пустотой.

Двое суток. Тревожной мыслью вглядывался Синюта в третьи. Там начиналось что-то неизвестное. Он не пугался его — оно было в нем самом. Если Жатков мертв, он еще не знает, что сделает с собой. Ведь идею удара по колонне противника некоторые тоже могут истолковать при случае так, как им вздумается. Он высказал ее только генералу, только... Но как тот отнесется со временем ко всему этому?.. Синюта то и дело ставил себя на место Жаткова, там, в плену, и тогда казалось, что ему, Синюте, было бы легче, чем Жаткову, потому что Жатков был во всем слишком прямолинейным, любил только прямые маршруты, без обходных маневров.

Если бы я не искал того дома, где жил Синюта, меня бы, видимо, все равно послали туда; корреспонденты всегда поселяются на места тех, кто не вернулся из полета.

Синюта почему-то испугался при виде моей фигуры в полушубке и валенках.

— Значит, остался один?

Он откликнулся не сразу.

— Раздевайся, садись.

— Я принес тебе весточку.

Синюта расправил плечи, поднял голову.

— Я видел его.

Он молчал. Только зрачки голубых глаз расширились.

— Он просил передать тебе, что живой.

Взглядом и умом он напряженно искал в моем поведении фальшь. Он мог поверить только чистой правде.

— Он в очень тяжелом состоянии. Его отправили в Старый Оскол.

— Он живой?!

Синюта поднялся во весь рост, вскинул над собой руки. Ему нужен был простор — зачем над ним этот потолок? Его должен слышать весь мир!

— Живой!!!

Обнял голову руками и стоял какое-то время окаменелый. Пальцы рук впивались в тело. Затем упал, словно подкошенный, на постель.

— Он уже в госпитале, в Старом Осколе, — напомнил я.

Я должен был стоять над ним, как над малым ребенком, пока не выплачется.

О, эти темы боевого опыта... Когда через некоторое время я слушал разговор Синюты со своим командиром полка и отвечал им на их взволнованные расспросы, я радовался за обоих и вместе с тем жалел, что случай лишил нашу газету таких осведомленных авторов. Какие бы темы они сейчас подняли! Маскировка самолетов на аэродроме... Ориентировка в зимних условиях...

Летчик и командир полка собирались немедленно лететь в Старый Оскол.

Для Красицкого извещение из полка было неожиданностью. Неудачный полет «кукурузника» уже успел отойти на задний план.

Весть о Жаткове застала его как раз в то время, когда он вернулся с аэродрома, где базировались штурмовики. Он еще не успел прийти в себя после поездки — из полков генерал всегда возвращался сильно взволнованным. Он принимал близко к сердцу каждую неполадку, вникал во все сложности боевой работы, натыкался с ходу на неразрешимые проблемы и бушевал.

Летчики генерала Красицкого... Генерал всегда летел впереди всех эскадрилий и полков, хотя и не поднимался в воздух на боевых машинах. Возвращаясь в штаб, он как бы всходил на возвышение командного пункта, откуда было видно все вокруг. Перед неустанным взором и в памяти его держались только движущиеся, живые цели, только настоящая сила. Все остальное забывалось.

— Чаю!

Чай, конечно, был горячим. После холода он возвращал генералу тепло дома со всем его возможным уютом.

— Товарищ генерал, к вам капитан Полоз.

— Дайте мне хоть дух перевести.

Это была его обычная фраза. Когда он к вечеру возвращался с переднего края, где весь день следил за воздушными боями, она звучала как укор.

— Вызывайте начштаба. Немедленно!.. Пусть входит, кто там.

Полоз, как всегда, с делами о награждениях и званиях. Сегодня Красицкому тоже напоминали некоторые командиры дивизий о представлениях, надо наконец подписать. Незачем скоплять столько бумаг.

— Давайте!

Генерал задумался... Кто учтет все подвиги летчиков? Кто измерит их силу, мужественно отданную в этом наступлении? Недаром же так по-дружески с ним разговаривает командующий фронтом...

Красицкий потирал пальцами надбровья — он был доволен каждым именем.

И вдруг:

— Что?!

Капитан Полоз так и замер с поднятым над анкетой пресс-папье.

— Наше упущение, товарищ генерал, наше упущение, — капитан намеревался выдернуть анкету, но Красицкий придержал ее ладонью.

Адъютант открыл дверь.

— К вам начштаба, товарищ генерал

— Прошу... А вы пересмотрите остальные, капитан. Знаете же, что если штаб фронта что-то вернет, то во второй раз скоро не примет.

— Есть! — Капитан сердито посмотрел на ненавистный листок. — С ним всегда неприятности, товарищ генерал. Помните историю с невыключенным мотором?

Начальник штаба вошел в комнату и на ходу, от порога, встревоженно заговорил о танках на Белгородской дороге. Услышав это, Красицкий тоже подумал о танках, представив на мгновение, как они ныряют в белую пургу с белыми крестами на темных башнях и выныривают из нее на бешеном ходу.

Сказанное капитаном Полозом, однако, не выходило из головы. Да, он и в самом деле что-то помнит...

...Поле аэродрома с выгоревшей травой, укатанная земля. Горячий ветер. Тарахтит оставленный У-2, сзади вьется полоска пыли...

— Надо посылать эшелонированно группы четыре штурмовиков. — Начштаба развернул карту.

— Что вы сказали, капитан? Какая история?

— Помните, когда, Синюта служил в нашей эскадрилье? Своими глазами я не видел, но ходил слух, будто бы кто-то чуть не перелетел к немцам на его самолете.

На малом газу оставил, а лазутчик в это время из кукурузы... Как раз вы тут оказались...

— Черт знает, что несете!

Полоз вытянулся, будто в нем распрямилась какая-то внутренняя пружина.

Начальник штаба вспомнил об утешительном известии:

— Кстати, товарищ генерал, 206-й сообщил, что Жатков жив.

— Жатков?.. Это кто?

— Штурман Синюты... Летели с пакетом фронта.

— Живой? Это же прекрасно!

— Командир полка и Синюта просят разрешения проведать его в Старом Осколе.

Полоз тихонько, словно крадучись, отступал к порогу.

— Удивительное спасение! Как он выпутался? Герой! Вот, Полоз, история! Собираете всякие выдумки, вы вот эту запомните! Ее и внукам можно будет рассказать, как сказку.

Генерал быстро согласился с предложениями начальника штаба и вскоре остался один. Хотел просмотреть газеты, но никак не мог сосредоточиться. Жатков... Синюта... пакет... Они привлекали к себе вое его внимание, волновали.

— Адъютант, соедините с 206-м!

Полет Синюты и Жаткова продолжался.

Генерал, уже пережив его печальную неудачу, вопреки всему, снова ожидал того момента, когда два высоких, стройных, красивых лейтенанта предстанут перед ним со счастливым рапортом.

Вьюга бушевала беспрерывно. Ветер взрывал лежалый, скованный морозом снег. Голое небо твердо синело, похожее на глубокую промерзлую воду. Люди говорят: зима так лютует только тогда, когда кто-то хороший рождается или умирает.

В тот день ни с одного аэродрома армии не взлетел ни один самолет. Лишь в полдень пара У-2 оставила укрытия, поднялась в воздух и взяла курс на Старый Оскол. Они сделали посадку вблизи села, где размещался штаб армии.

Лететь, приземляться — сегодня это делать было не так просто. Генерал Красицкий, ожидавший У-2, сидя своем «бобике» у землянки, заметил, что ветер кидает легкие самолеты, как штормовая волна суденышки. Обождав, пока самолеты подрулили к землянке, генерал энергично выпрыгнул из машины и пошагал к переднему из них. В кабине сидел Синюта. Он приветливо поднял руку, и его очки блеснули на солнце. Генерал кинул взгляд на второй самолет, который находился совсем рядом. Там за штурвалом сидел командир полка. Но генерал решительно поднялся на крыло первого.