Я выбросил из головы это приключение, как, должно быть, выкинул его из памяти Шандор, — путешествие быстро мчало нас вперед. Мы ехали, останавливались, осматривали города, памятники, старинные замки. Тяжелый «икарус» снова и снова выпутывался из тесных переулков, вырываясь к автострадам.

Дорога открывала новые и новые просторы земли, а мы всматривались в пейзажи, поля, дома, людей. В чужой стране замечаешь прежде всего знакомое тебе. Я, например, прежде всего видел баштан с куренем, участки подсолнухов, кукурузы, пастбище с колодцем и журавлем, трактор в поле. А еще русых девушек с большими глазами, высоких смуглых парней.

Я смотрел на все это и слушал музыку — Шандор почти не выключал приемник. Нас сближали и живописная трасса, красочные дома, и полет мощного «икаруса», который умело вел Шандор.

Человек, сохранившись в нашей памяти, соединяет разные страны и не похожие между собой годы. Шандор, сидя за рулем могучего «икаруса», такой простой, в шерстяной вязанке, возвращал меня к воспоминаниям, к той давней, незабываемой Венгрии.

Из штаба, расположенного вблизи Вены, мы ехали в Будапешт. На границе, за Винер-Нейштадтом, пейзаж контрастно менялся — с горного австрийского на равнинный, степной, венгерский, — мы предъявили пропуска, получили почтительно разрешение (рука к козырьку, выразительный стук сапогами, улыбка из-под черных, лихих, молодецки закрученных усиков) и покатили по усыпанной галькой прямой дороге.

Домики под соломой, крестьянские возы в одноконной упряжке, люди в белой полотняной одежде на клочках земли — все было отмечено бедностью и вызывало в нас сочувствие.

Проехав сотню километров, мы убедились в том, что наш трофейный «адлер» (на его радиаторе металлический орел распростер крылья, а спереди серая приземистая машина напоминала чем-то лягушку) не отличался скоростью. К пункту назначения прибудем только в полночь... Заговорили о ночлеге и ужине. Бывшие фронтовики, мы просто разрешали подобные вопросы: сворачивали в первый попавшийся двор, просили воды помыться, постель для старшего из нас, сена для всех и тащили в дом или на столик под деревья истрепанные вещевые мешки с несколькими буханками-«кирпичиками» и консервными банками.

Въехали в село. Насупленные старые дома прятались в глубине дворов. Никто из нас не решался сказать: «Вот тут!» Жилье встречалось все реже и реже. Уже миновали последние строения. Внезапно у крайнего увидели мальчишку. Он стоял посреди бурьяна, и мы все трое, находившиеся в машине, обрадованно переглянулись между собой.

Наш водитель, офицер-политработник, стал притормаживать «адлер». Неожиданный удар по боковому стеклу оглушил нас. Звон стекла, пыль, тревога смели ваше благодушие. «Адлер» остановился. Мы повыскакивали из машины. Водитель держал в руке камень. Майор, сидевший рядом, утирал на щеке кровь от мелких осколков. А где же мальчишка, которого только что видели?

Он что есть духу бежал к дому.

— Заночуем здесь, — сказал старший среди нас, полковник...

Шандор неожиданно обернулся. Я вздрогнул от его взгляда, брошенного в мою сторону.

Моя соседка, серьезная, средних лет женщина, наверное, среагировала на этот взгляд раньше, чем я. Она поднялась с места и подала какой-то знак рукой. Шандор кивнул ей головой и тут же, притормозив разбежавшийся «икарус», повернул с добротной дороги на проселок. Я успел прочитать надпись на дорожном указателе: «Сольнок — 50 км».

То, что произошло сейчас, прервало мои воспоминания. В Кечкемете я видел, как Шандор и моя соседка о чем-то разговаривали. Руководитель группы, гид и несколько ее земляков-волгоградцев, как могли, помогали разноязыким людям объясняться. Речь шла о чем-то важном и волнующем. Все, понял я, ждали решающего слова от Шандора. А он чего-то колебался...

— Мы, кажется, отклонились от нашего маршрута? — обратился я к женщине, которая почему-то продолжала стоять и не садилась на свое место.

Она охотно отозвалась:

— Да. Какой добрый человек Шандор!

— Вы знаете, куда мы едем?

— Я упросила его свернуть на Сольнок.

— Вы были тут раньше?

— Мой отец был.

— Вы намерены проведать его знакомых?

— Его солдатскую могилу.

Волгоградка вздохнула, дрожащими руками открыла сумочку.

Крайние дома во всех селах мира, наверное, принадлежат беднякам: им достаются песчаный грунт, бурьян, рвы. Это был убогий двор с покосившимся тыном из лозы. Мы вошли сюда с тяжелым предчувствием и остановились перед открытой дверью, в которой исчез перепуганный хулиганишка.

В первый миг казалось, что мы попали в западню. Но посреди дома в серых сумерках стояла высокая худая женщина с желтым лицом. Она смотрела на нас, заломив руки, и ожидала, видимо, расправы.

Запыхавшийся мальчишка с взлохмаченной головой выглянул из-за печки, сверлил нас глазами. Было похоже — он готов броситься на нас из засады, как только мы приблизимся к его матери.

Нам повезло с переводчиком — среди нас был мариец. Несколько венгерских слов, сказанных женщиной, открыли ему родство их народов. Наш товарищ точно забыл неприятное происшествие, приведшее нас в этот дом, спокойно заговорил с женщиной, напуганной появлением военных и поступком сына-сорванца. Она поняла некоторые слова, обращенные к ней, и у нее, наверное, отлегло от сердца. Даже пригласила сесть, расположиться. Мальчишка тем временем затаенно затих на печи, на той самой крестьянской печи, какую знает простой люд от Дуная до Волги...

Нет, это был не ты, Шандор, если так равнодушно сидишь в кресле за рулем, если не чувствуешь, как я перелистываю в памяти тот далекий день из жизни венгерской семьи. Припоминая мать и мальчика, я думаю и о тебе. Ты больше не озираешься, и хорошо. Не отвлекайся от «икаруса» Я еще уловлю минутку, когда будешь свободным, и расспрошу, есть ли у тебя отец. Жив ли он?..

В тот вечер в венгерском доме, когда насупившийся мальчишка наконец слез с печи — мы долго звали его к себе по имени, подсказанному матерью, звали Шандором, потом Александром, Сашей, — мы услышали печальную историю о его отце.

Кто соберет по всей планете зерна боли, жгучие слезы, посеянные войной? Хозяин этого дома, молодой мадьяр, солдат гитлеровской армии, пал в бою на Украине. Его товарищи не переслали сыну даже окровавленной, пробитой осколком шапки. Комья мерзлой земли упали на грудь черноусого мадьяра, похороненного без гроба и почестей. Когда в сорок пятом через село прошли советские освободительные войска, Шандор несколько дней метался по бурьянам, высматривал из зарослей советские машины. Его руки сжимали камни. И вот он избрал нашу.

Мы наложили мальчику полную пригоршню кускового сахара, подарили звездочку. Детское сердце отходило и теплело медленно, а глубоко посаженные черные глазенки никак не отваживались посмотреть доверчиво. Утром Шандор сам принес из колодца воды, полил на руки майору, у которого вспухла щека. Потом все пошли к машине.

— Вот у нас стекло разбито, — показал я Шандору.

— Ой! — ужаснулся мальчик и обеими ладонями прикрыл отверстие. Виновато-жалобно перебежал глазами по нашим лицам.

Мы уселись на свои места. Мальчик не отступал от машины, прижимался к ней, похоже было — хотел что-то сказать. Мать стояла в стороне, все видела, украдкой вытирала слезы.

Мы двинулись. Шандор быстро-быстро что-то сказал марийцу. Мы отъехали — мать и сын стояли над дорогой.

— Что он тебе сказал? — спросил я марийца.

— Просил привезти с войны его папу.

Мы взяли из того бедного крестьянского дома частицу большой печали и оставили там что-то от нашего сердца...

С того времени прошло больше четверти века. Теперь нас роднила с Венгрией дружба. Естественно, что, путешествуя по этой стране, я стремился обнаружить конкретный, живой образ обновления.

Искал бывшего мальчишку Шандора.

И на узкой дороге «икарус» не сбавлял скорости. Вихрем влетал в сельские улицы, разбивая ветки вишен и слив. Гуси разметались в разные стороны, как перья на ветру.