Заярниха попросила заходить к ним. Вот хотя бы, сегодня вечером проведал старика. Занедужил он как-то необычно. Часами лежит молча, думает, думает... Может, беседой бы немного развеял тоску.

Старый Заярный теперь как раз избегал всяких разговоров с чужими. О чем бы ни начинались они — непременно скатятся на войну. Кто же в Вишневке не знал Дмитрия, единственного из села летчика? Всем уже было известно, что Заярные не получают писем с фронта.

Бывало, если кто заводил в кузнице разговор о фронте, Петро Артемович умолкал, хмурился. Высокий, сутуловатый, взгляд книзу, стоит, сложив руки на груди. Разворошит угли — и опять стоит молча, равнодушный ко всему, чем-то угнетенный. Людям при нем как-то неудобно, не знают, о чем и говорить. Когда железо нагревалось, он выхватывал из горна розовый кусок. На его скулах сбегались мускулы, он становился таким же, как дрожащий переливчатый огонь, горячий, хваткий, напряженный. Бил молотком, позванивал, подзадоривал напарника; искры разлетались брызгами, прыгали по земле. В такие минуты все смотрели на него. Но вот Заярный снова клал поковку в горн и складывал руки на груди. Снова становился грустным, уходил в себя. Кто хоть однажды видел теперь Заярного в кузнице, тот вторично сюда не заходил, разве что по самой крайней необходимости: тяжело было смотреть на него.

Односельчане понимали Заярных. Дмитрий у них был единственным сыном. Сколько радости приносили его нечастые приезды домой, его письма! Сколько надежд связывали с ним старики, с его детьми, с его будущим! Как заинтересованно рассказывали они Дмитрию о его ровесниках, которые приезжали в Вишневку погостить с женами, детишками! Родители еще недавно тешили себя надеждами, что вот, может быть, этим летом (как раз перед войной) и их сын, как другие, приедет к ним уже не один. А там, гляди, и внук или внучка появится. Дмитрий, конечно, этого не понимал. Молодость не любит заглядывать наперед, проникаться жизнью тех, кто уже свое прожил, отработал, отпылал и волнуется, страдает, радуется только будущим своих детей, своей родни. Ты, легкокрылая молодость, не желаешь задумываться над тем, что так беспокоит старших, старых, родных. Заярным очень хотелось внука. У стариков радостно билось сердце, когда они видели у кого-нибудь на руках младенца, когда представляли себя с таким внуком около дома на траве в теплый солнечный день.

Но вот нагрянула война. Первые взрывы бомб на западных границах горьким эхом прокатились по нашей земле, к самому востоку. Нападение врага разбило, затоптало, порвало бесконечное множество светлых счастливых намерений, планов, людских надежд — все то, что составляло ежедневную мирную жизнь. Иные мысли переполняли теперь родителей. Они думали о своих детях, видели их во сне. О чем бы ни говорили, какое бы известие с фронта ни обдумывали — каждый связывал это с судьбой своего дитяти, которое носится где-то в огненном водовороте, идет в рядах миллионов на бой, на смерть. Родные Дмитрия тоже тревожились теперь, увидят ли сына в своем доме. Волновались, ожидали вестей, надеялись. Но; как говорят, где тонко — там и рвется. Из части написали, что Дмитрий «не вернулся с боевого задания». В повестке командир торжественными словами подчеркнул боевые заслуги лейтенанта Заярного, и это только усиливало трагизм факта — так пишут почти обо всех, кто погиб на фронте.

В дом Заярных пришла тяжелая печаль. Мать, в прошлом пригожая, чернобровая молодая женщина, теперь высохла, в ее темных глазах застыла покорность, она только и знала, что плакала да плакала, тихо, бесслезно и невыносимо. Отец слег с горя. Ульяна, румянолицая, по-мужски крепкая в плечах, нежной души женщина, в эти дни каждое утро заходила к родителям. Помогала чем могла. Не давала отцу углубляться в свое горе. И действительно, когда она появлялась, в доме будто бы светлело. Она разгоняла грустные мысли. «Да разве же всему, что пишут, надо верить? Никто точно не скажет, что означает: «Не вернулся». Бросьте думать о плохом... Вон и тем, и другим прислали извещение, но после от «мертвых» приводили письма...» К этим словам Ульяна прибавляла еще какую-то трогательную быль. Так прожили неделю, вторую, словно прошли нестерпимо тяжелую дорогу. Постепенно привыкли к извещению которое так и осталось лежать на окне запыленным, свыклись с мыслью, что так все и будет, как есть. Через некоторое время, видимо после какого-то разговора в кузнице, Петро Артемович написал письмо командиру части. Поделился старик своим горем, поблагодарил за участие и добрые слова о сыне да и спросил: не остались ли где-нибудь там вещи Дмитрия. Просил переслать их: хоть память будет в доме. Написал, прочел вслух жене и, растревоженный, сразу же отнес письмо на почту.

Много дней плутало письмо по фронтовым дорогам, пока не нашло адресата. Первым в части прочел его Антон Гук. Докладывая о нем командиру полка (отдельная эскадрилья была теперь полком), Антон сказал, что Заярный был его близким другом. Командир, новый в части человек, тут же поручил Гуку ответить на письмо родителей Заярного. Гук проворно выполнил поручение. Долго шло письмо с фронта. Но когда оно появилось в Вишневке, о нем быстро узнали все, кто сочувствовал Заярным в их несчастье.

Узнала о нем и медсестра Зоя Тронова. Была она тогда уже на девятом месяце, день за днем просиживала дома в своей комнатушке и только изредка, поздно вечером, когда совсем темнело, прохаживалась вдоль дворов.

К этому времени Зоя полностью освоила свои служебные обязанности и чутким отношением к людям, не в пример своим предшественникам, приобрела всеобщее уважение.

В один из вечеров, когда уже потух багровый закат и небо зажгло звезды, в комнату Зои неожиданно постучалась Тамара. Открывая, Зоя подумала, что Тамара опять принесла ей из дому чего-нибудь «попробовать». Нет, Тамара забежала сюда с гулянья. От нее пахло мятой и жареными семечками.

— Еще не спите? — весело выпалила Тамара, не прикрыв дверь.

— Ты меня уже вообще в старушки записала? — также весело, в тон девушке ответила Зоя.

— Ой, в старушки! — Тамара захохотала. — Пойдемте на улицу, попоем. Завтра же воскресенье.

Зоя почувствовала, что Тамара зашла к ней с каким-то намерением.

— Говори прямо, к кому идти. Если далеко — пусть везут.

— Ну и догадливая, вас не проведешь, — засмеялась Тамара. — Недалеко — к Заярным.

— К Заярным?

— Ну да. Деда опять схватило. Мы гуляли, а Степанида Семеновна меня подозвала и попросила, чтобы я сбегала. Сердечных капель, говорит, возьмите, у них все вышли.

Зоя, тяжелая, медлительная в движениях, подошла к шкафу, молча что-то переставляла в нем. Тамара ждала, может быть, ей надо кое-что собрать. Но Зоя не оборачивалась. Когда наконец она повернулась, Тамара была поражена тем, как Зоя переменилась в лице. Немножко припухлое, с пятнами на лбу, но розово-белое, лицо Зои заметно побледнело, словно от него отхлынула вся кровь. Тамара с тревогой посмотрела на нее.

— Пойдете? А вам... ничего, хорошо?

Зоя улыбнулась дрожащими, непослушными губами.

— Ничего, Тома, ничего. Это я только что резко поднялась. Мне хорошо. Сейчас пойдем.

Зоя неторопливо подошла к зеркалу, покрылась легкой косынкой.

— Нет покоя от этих дедов, — ворчала, сочувствуя Зое, санитарка. — Будто им помогут какие-то капли. Когда не было у нас пункта, меньше по докторам ездили. И эти Заярные... Только охнет старик — все бросай и беги сломя голову к нему. Раньше и он не был таким. Это он начал стонать после того, когда их Дмитрия убило на фронте.

— Пойдем, Тамара, пойдем, — сказала Зоя и дунула на лампу.

С родителями Дмитрия и Ульяной Зоя виделась на улице, в конторе колхоза, знала их. При первых встречах и разговорах с ними Зоя переборола себя, не открылась. Теперь, ожидая ребенка, она каялась, что не призналась во всем Дмитриевым отцу и матери, ей было тяжело одной, совсем одной со своими думами, сомнениями, ожиданиями. Она уже решила-во всем признаться Заярным, но откладывала объяснение до удобного случая и сама не знала, как ей это сделать. Воображение рисовало ей картину признания, словно выхваченную из какой-то книжки или кинофильма. Зоя волновалась, тяжело вздыхала. Опомнившись, она отшатывалась от нарисованного воображением и задумывалась, глубоко, тяжело, уставив в одну точку недвижимые, увлажненные глаза, наполненные материнским покоем и печалью.