— Скудова будешь, девушка?

— Я?.. Я воронежская... С Дона... Может, слышали?

— Вакуированная?

— Да.

— Значит, немцы двигаются дальше?

— Продвигаются. Да мало им что достается. Наши жгут, взрывают.

— Не было бы на что надеяться — ни за что бы не жгли. Земля у нас большая. Только людей жалко и хозяйству разорение невиданное.

Переехали балочку. Возница не оглянулся.

— Ты, видать, в школу?

— На медпункт назначена.

— За дохтура?

Возница оглянулся и смерил глазами пассажирку. Во взгляде чувствовалось недоверие.

От разгоряченных лошадей веяло острым запахом пота; грязь чавкала у них под ногами. В возок долетали брызги.

Ехали молча. Возница раздумывал над тем, что услышал, потом задремал. Зоя смотрела ему в спину и с нетерпением ждала продолжения разговора. Возница, угадала она, был из тех переселенцев, к которым относились и Заярные. Ей не терпелось узнать у него что-либо про село. От одной мысли спросить что-нибудь о Заярных ее кидало в жар. «Не надо, ничего не надо спрашивать, — умоляла сама себя. — Поживу, услышу... Может быть, и вовсе не надо будет признаваться, кто я. И кто я им без Дмитрия, кто? Поживу одна, рожу ребенка. Если ничего не будет известно про Дмитрия, вернусь через некоторое время к матери».

Вишневка вытянулась вдоль широко разлитого Ишима. И здесь дома с плоскими крышами, просторные улицы, та же бескрайняя-степь, и где-то далеко-далеко на горизонте едва различимый силуэт другого села. Там, за темным силуэтом, садилось большое червонное солнце.

Остановились возле старого дома, крытого железом, с порогом и вывеской на серой, обитой досками стене. Возница оставил ее здесь, а сам поехал дальше. Зоя прочла вывеску — это был сельский совет — и почему-то растерялась. Стояла перед калиткой. Вокруг удивительная тишина, только где-то что-то позванивало. «Это в кузнице», — подумала Зоя.

От сельсовета ее проводили к медпункту. Аккуратный домик со ставнями в сутеми выделялся среди других белыми стенами. Со стороны улицы дом отгорожен тыном из лозняка. Рассыльный, энергичный подросток с кнутом в руках, оставил дохтурку у тына и побежал кликнуть соседку — санитарку, которая теперь здесь была хозяйкой.

Зоя еще не успела осмотреться вокруг, как к ней подбежала, запыхавшись, девушка в белом платке.

— Приехали! — выкрикнула она и подхватила Зоин чемодан.

Мешая в скороговорке расспросы и объяснения, она открыла двери, первой кинулась внутрь и быстро зажгла лампу. Оказывается, здесь уже знали, что к ним выехала медсестра, и санитарка позаботилась о том, чтобы принять ее хорошо. В комнате, куда они вошли, пахло свежей глиной. Переступив порог освещенной комнаты, Зоя чуть не вскрикнула от приятного удивления. Здесь было чисто, аккуратно расставлены кровать, тумбочка, табуретка, шкаф. Почти все было покрыто и завернуто газетами или марлей. На кровати постели не было.

— А где же аптечка? — спросила несколько растерянная Зоя.

— О, я же вам сказала! В соседней комнате, в приемной, там есть специальный шкаф, ключ от которого находится у председателя колхоза Ульяны Петровны Заярной. Может, знаете?

— Нет, не знаю.

— Ой, не знаете? Она сама зайдет скоро. Я просила у нее, чтобы вам выписала продуктов, а она говорит: «Пускай приедет, тогда и выпишем». Я ей отвечаю: «Можно и заранее выписать, я бы что-нибудь приготовила». А она... Да я вам принесу поесть из дому, а то к нам пойдемте. Тут недалеко, третья хата.

— Спасибо. Давайте познакомимся. Меня зовут Зоя.

— О, да я уже вам сказала. Тамара я, Тамара Косяченко, а девчата зовут Томой.

Санитарка суетливо бегала по комнате, что-то передвигала, поправляла, приглаживала рукой. Ей не впервые встречать новоприбывших. Раньше девушка старалась угождать им, потом поняла, что ей необходимо прежде всего следить за чистотой, исключительной чистотой, которая должна быть безупречной и в весеннюю распутицу, и зимой, и летом. Она старательно трудилась и была счастлива, когда слышала похвальные слова о чистоте медпункта. В эти дни, когда медпункт стоял закрытым, Тамара не знала, куда себя девать, еще и еще раз подбеливала, все протирала. Новая сестра, молоденькая и какая-то робко-приветливая, не похожая на своих предшественников, понравилась Тамаре с первого взгляда. Тамара была рада в душе оттого, что ее труд наконец пригодился, что сюда начнут приходить люди.

Она говорила, говорила без передышки.

— Вот здесь будете спать. Постель у вас есть?

— Нету.

— Ой, как же так?

— Да вот так. Кое-какая одежда и полотенце. Я из тех, что эвакуировались. Понимаете?

— Аж с самого фронта? — Санитарка всплеснула руками, в ее глазах отразился испуг.

Но тут же начала разглядывать фигуру Зои, словно бы доискиваясь: «Что же случилось с тобой, что ты аж оттуда приехала сюда?» Остановила глаза на полной талии девушки, и быстро отвела их. В голосе Тамары послышались нотки сочувствия:

— Ой, ой, аж оттуда!.. Да ничего. У своих ведь, не за морем. У нас тут весной так хорошо, так весело!.. Обождите, я принесу что-нибудь постелить. — И она, повернувшись на одной ноге, выбежала.

Когда стихли шаги за окном, Зоя окинула взглядом комнату и восприняла в ней все так, словно только что вошла сюда. Побыстрее бы ей остаться наедине. Как она переутомлена поездкой, думами, как ноет под ложечкой, как болят ноги. Не раздеваясь, Зоя тяжело опустилась на табуретку. Задумалась и сразу же вспомнила о ребенке. «Дитя... мое дитя, — думала и прислушивалась, — Мое... мое...» Наклонилась над чемоданом, начала рассматривать вещи, как что-то дорогое, единственное, что осталось у нее от прожитых лет, от Лебединого. Дмитриев офицерский ремень... Взяла в руки, положила обратно. Увидела орден и быстро прикрыла. Нашла фотокарточку, вынула, прижала к груди...

Сидела, словно окаменевшая.

«Зачем я встретила тебя? Зачем? Где ты?.. Живой или нет?» Слезы покатились по щекам.

У дома послышались быстрые шаги. Зоя поспешно вытерла глаза.

Скупой на тепло была первая военная весна в приишимских степях Казахстана. Горячие потоки воздуха, нагретого в каракумских пустынях, как раз здесь сталкивались и боролись с холодным дыханием севера, погода часто и резко менялась: дождь переходил в снег, заморозки каждый раз переходили в распутицу. Уже шел май. Каждая ласковая улыбка солнца пробуждала зерно, почки, корни; на склонах, обращенных к югу, в безветренных закутках пробивались росточки, набухали почки, выходили на волю разные букашки, а там, где землю обвевал северный ветер, — в затененных местах, весь день белел стойкий иней.

Смущала людей такая весна, такая неровная и тяжелая погода. А еще больше угнетали их вести с далеких фронтов. Враг снова продвигался в разных направлениях. В каждом сообщении газеты и радио рядом со словами, вызывающими боль: «Наши войска оставили...», «Наши войска отступили на новые, заранее подготовленные рубежи...» — довольно бодро перечисляли наши успехи на определенных участках. Но люди сами, по-своему определяли общее положение на фронтах. Чужая вражья сила нависала все грознее, тяжелее угнетала душу каждого даже в этой тихой стороне глубокого тыла.

Письма с фронтов и из госпиталей, эти измусоленные, помятые, без марок, писанные карандашом, долгожданные и страшные треугольнички, доносили до самых дальних степных сел правдивые вести с фронта. Люди ежедневно ждали, высматривали своего письмоносца и пугались, когда он вдруг поворачивал в их двор.

Письма к Заярным перестали приходить еще с зимы. Как-то, встретив почтальона на улице, мать даже всплакнула перед ним:

— Голуби приснились мне этой ночью. Кружились над домом, кажется, начали опускаться... Но кто-то крикнул или что-то кинул... и они не сели, поднялись в небо. Долго их видела, но не вернулись... Вы, Максим, хорошенько расспросите на почте, там ведь тоже могло затеряться. И нас извините, если чем-то обидели, извините.

— Да что вы, Семеновна! Никоим образом... Если что будет — в ту же секунду явлюсь. Никоим образом...