Когда мы с Энди встретились вновь, то оба были в очень скверном настроении. Он — из-за письма сына. Правда, он не рассчитывал на сочувствие с его стороны — тот делал карьеру в партии, — но наделся получить через него известие о дочери. От советских властей ответа по-прежнему не было. Они даже не говорили ни «да», ни «нет» адвокату Энди, который ждал визы, чтобы поехать в Россию и повидаться с дочерью. В письме сына о ней была только одна строчка: отца она видеть не желает. «Он писал под диктовку, — сказал мне Энди. — У Геннадия совсем другая манера. Наверняка под диктовку».

Потом мы сменили тему. Я сказала, что планирую покупку новой машины. Энди понял намек и предложил финансовую помощь.

На следующий день я отправилась в магазин и остановила свой выбор на «корвете».

Вечером позвонила Энди и сказала, что нездорова. Мне не хотелось подпускать его к себе до тех пор, пока он не даст денег.

— Ну что, выбрала машину? — спросил он.

Я сказала ему о «корвете», но он в этом совершенно не разбирался.

— Это двухместная спортивная машина, бэби, — я часто его так называла. — На ней мы сможем оторваться от любого «хвоста» — никакого тебе ЦРУ или ФБР. Представляешь: только ты и я!

Ему это понравилось.

— А сколько она стоит?

— Слишком дорого.

— И все-таки?

По моим подсчетам, он собирается дать мне тысячи три-четыре. «Корвет» стоил тринадцать тысяч, моя старая машина — около четырех.

— Мне понадобится девять тысяч к моей машине, но, думаю, деньги я раздобуду.

— Деньги я тебе дам, Джуди.

Денег он не считал. Ему хотелось все время покупать мне подарки, чтобы сделать своей вечной должницей.

— Приходи ко мне утром в понедельник. Я тебе дам четыре тысячи наличными и чек на пять тысяч.

А Энди тем временем закончил свою книгу. Его литературный агент приехал в Вашингтон, взял у него рукопись, отвез ее в Нью-Йорк и продал издательству «Саймон и Шустер» за шестьсот тысяч долларов. Совсем недурно, если учесть, что просил он только пятьсот тысяч. Он сказал, что, как только получит аванс, положит крупную сумму на мой банковский счет.

Теперь, закончив книгу, он готовился выйти из подполья и все настойчивее требовал, чтобы я стала его женой.

Я тоже собиралась вырваться на волю из своего «подполья». Моя книга должна была помочь. Энди был предателем — ну так и я стану предательницей.

Наш последний с Энди вечер был самым странным из всех. Он как будто предчувствовал что-то: вдруг заговорил о том, какие все женщины предательницы, даже упомянул Мату Хари. Конечно, он ничего не знал о моем плане, но интуиция его не обманывала. Он чем-то напомнил мне золотых рыбок, которыми я кормила моих пираний. Выглядел таким же обреченным.

— Уверен, что ты меня предашь, — говорил он. — Женщины всегда предают. Мне на своем веку пришлось много пережить, Джуди. Ты — моя последняя любовь. Но именно из-за тебя я буду страдать больше всего…

Пока я принимала ванну, он стоял рядом и все продолжал в том же духе. А закончил так:

— Однако я хороший стратег. Умею переигрывать других… Несмотря на очень горячую воду — такую горячую, что Энди не мог залезть в ванну, по спине у меня пробежал холодный холодок. Но страх быстро прошел.

— Энди, а знаешь, что говорил Гитлер? Я сейчас как раз читаю книгу о Гитлере. Так вот, он говорил, что политика, как шлюха, не прощает того, кто любит ее без взаимности.

(Д. Чейвез. Мой любовник советский посол // Совершенно секретно. — 1992. — № 4.)

Указ об учреждении Тайной канцелярии появился 24 марта 1731 года, с 12 августа 1732 года ее стали официально называть Канцелярией тайных розыскных дел. Нельзя представлять себе, что это было какое-то еще не виданное в истории России карательное учреждение, порожденное «темными силами» бироновщины. Анненская тайная канцелярия — прямая наследница карательных органов петровского периода: Преображенского приказа и Тайной канцелярии.

Преображенский приказ стал первым специализированным органом по делам сыска и действовал с конца XVII века по 1729 год, а Тайная канцелярия возникла в связи с расследованием дела царевича Алексея в 1718 году, но потом расширила крут своих дел и в последние годы жизни великого царя была главным сыскным органом.

Андрей Иванович Ушаков — граф, генерал, андреевский кавалер. Ушаков был верным учеником Петра и своего начальника П. А. Толстого, руководившего при Петре Тайной канцелярией. Начав служить в Преображенском полку в 1704 году, Ушаков уже немолодым человеком (он родился в 1672 году, ровесник Петра) пристрастился к сыску. Так он оказался в числе следователей по делу участников восстания К. Булавина в 1709 году, затем расследовал так называемые «интересные дела», то есть дела об ущербе казенному «интересу» — о казнокрадстве, мздоимстве и т. д. Долгие годы он вел рекрутские дела, которые требовали неумолимой жестокости и воли. И наконец, с 1718-го по 1747 год Ушаков работал в сыскном ведомстве.

Судя по портретам Андрея Ивановича, он отнюдь не был жизнелюбом или весельчаком: тяжелый взгляд, суровые черты одутловатого лица… Вместе с тем, нет сведений, что Ушаков был садистом, которому доставляли удовольствие муки узников под пыткой. Он был лишь чиновником специфического ведомства, но при этом весьма умным и расчетливым человеком. Столь долголетняя карьера шефа политического сыска (1731–1747 гг.) так и не оборвалась до самой смерти в 1747 году только потому, что при всех царях и царицах (он пережил пять монархов и умер при шестом) знал свое место в иерархии чинов и никогда не действовал самостоятельно. Как только в каком-либо деле возникали затруднения, спорные моменты, Ушаков тотчас спешил с докладом — «экстрактом» дела — наверх: либо в Кабинет министров, либо прямо к императрице, двери которой для Андрея Ивановича были всегда открыты. Ни при каких обстоятельствах не брать на себя ответственность, предоставлять решение мало-мальски сложного дела вышестоящему начальству, слепо руководствуясь его указаниями, — это золотое правило бюрократии позволяло комфортно чувствовать себя даже на таком опасном месте, как кресло шефа тайной полиции.

Важно заметить, что Ушаков был не просто служака, исполнитель воли монарха, он был прожженный царедворец — иначе он не сумел бы удержаться на тогдашних «крутых поворотах истории». По-видимому, он хорошо изучал нрав, пристрастия и ход мыслей Анны Ивановны и всячески стремился ей угодить. Как только в канцелярии появилось какое-нибудь дело с грязноватым, скандальным подтекстом, он сразу же испрашивал о нем высочайшего совета, умело разжигая интерес императрицы к своей деятельности. Не исключено, что прав Н. Н. Бантыш-Каменский, утверждавший, что Ушаков в «обществах отличался очаровательным обхождением и владел даром выведывать образ мыслей собеседника». Действительно, у Андрея Ивановича был нюх на криминальные по тем временам дела. Стоило баронессе С. Соловьевой, обедавшей у него и при этом ругавшей на чем свет стоит своего зятя — тайного советника Степанова, проболтаться, что «в доме зятя ее имеется важное письмо, задевающее честь императрицы, как Ушаков сразу же взял быка за рога». «Того же числа, — читаем мы в начатом вскоре деле, — по посылке из дворца Е. И. В.» (то есть после доклада Ушакова) из дома Степанова были изъяты все письма частного содержания, копии с которых были представлены самой императрице. Они не содержали состава политического преступления (это было очевидно при первом взгляде на них), но Ушаков умышленно перетряхнул грязное белье, чтобы императрица могла заглянуть в спальню своих подданных. При чтении этих писем глаза ее, надо полагать, не раз загорались огнем: «Поистине сокрушила меня дочь твоя, — пишет Степанов о своей жене теще, — и несмотря на ваши письма в тесной дружбе находится с тою госпожою, о которой вы к ней пишите и запрещаете и как получила ваше письмо 3 дня, то по ее числе вас меня лает, уже пожалуйте, перестаньте ей выговаривать, не — унять нам ее ничем, и весьма бешенее и спесивее стала(…) И та госпожа почасту здесь и она у нее ныне ужинать помчалась, никакой ее стыд не берет…» и т. д.