— Пока вы здесь, — говорил он, — вы могли пристроить сбоку комнатку; совсем небольшую, чтобы в ней можно было поставить кровать. На случай, если сын или друг приедут поздно навестить меня. Ведь человека не выгонишь из дома в два часа ночи, не правда ли?

   — Придётся потратить ещё двести франков, — быстро произведя подсчёт, говорил подрядчик.

   — Пустяк! — отвечал Дюма.

На следующий день Дюма объявил, что ему понадобятся книжные полки, чтобы разместить на них тысячу книг, и стену главной комнаты необходимо удлинить.

   — На это уйдёт неделя работы и ещё пятьсот франков, — заявил подрядчик.

   — Пустяк!

Однажды Дюма сказал подрядчику:

   — Вы знаете... Нужна бы ещё комнатка, со вкусом обставленная... В конце концов, как знать, может быть, жизнь готовит мне ещё немало радостей... Вы понимаете?

   — Вы имеете в виду небольшой будуар? — спросил подрядчик, который превосходно всё понял.

   — Вы угадали! — воскликнул Дюма.

   — Потом, через два или три дня, Дюма поведал подрядчику о своей огромной коллекции картин, бронзы, вееров из слоновой кости.

   — Окружать себя предметами искусства очень важно, — пояснил он, — они порождают вдохновение. Это пробуждает ленивое воображение; это, понимаете ли, скрашивает прозу жизни...

   — Конечно, я понимаю, господин Дюма, что вам нужна не хижина, а дом, — сказал подрядчик.

   — Дом? — удивился Дюма. — Что вы имеете в виду под словом «дом»?

   — Ну, капитальное строение с просторным первым этажом, высокое.

   — Блестящая мысль! — восхитился Дюма. — А мой рабочий кабинет устроим на самом верху, где никто не будет меня тревожить.

   — Но мне будет спокойнее, если для постройки дома я получу планы от архитектора, — заметил подрядчик.

Поэтому к строительству был привлечён архитектор Плант. Он начал с того, что сначала нарисовал дом стоимостью в двенадцать тысяч франков, потом — в пятнадцать тысяч; после чего Плант, презрев всякую бережливость, изобразил дом в шестьдесят тысяч франков и счёл, что максимум расходов достигнут.

Но тем временем Дюма расширил свой участок земли до двух с половиной гектаров, что давало возможность выстроить дворец. И стоимость строительства возросла до ста пятидесяти тысяч франков.

Почва на участке была недостаточно твёрдой, чтобы выдержать такое строение.

   — Нам придётся пробиваться до скальных пород, — объявил Плант.

   — Значит, у нас будут подземелья! — вскричал Дюма. — Потайные проходы, люки, таинственные туннели!

   — Для их устройства потребуется возводить своды, — пояснил Плант, — а это увеличит стоимость работ.

   — На сколько? — спросил Дюма.

   — На пятьдесят тысяч франков.

   — Пустяк!

В скале забил источник. Подрядчик проклинал новое препятствие; Дюма же ликовал.

   — Заключите его в трубу! — кричал он. — Мы устроим водометы, фонтаны, рвы с водой и подъёмный мост, пруды с лебедями и золотыми рыбками. Мы сможем даже создать небольшое озеро с островком, на котором построим домик, где я действительно смогу быть один и работать в покое.

Теперь решили обнести стенами всю усадьбу, которая включала дом в пять этажей, конюшню, псарню, оранжерею, зверинец, вольер и прочие сооружения. Снаружи и внутри дом был декорирован фризами, скульптурами, деревянными панелями. Повсюду использовались редкие породы деревьев, мрамор и бронза.

Каждую неделю из Парижа наезжали толпы, чтобы устраивать на участке пикники и наблюдать, как возводится дворец господина Дюма. Подрядчик напрасно поставил табличку с надписью: «Частная собственность. Посторонним вход воспрещён»; приезжие возражали, что они — не посторонние, а друзья Дюма.

Постройка дома — первоначально её планировали закончить за неделю — растянулась почти на три года. Это не удивляет, если вспомнить о кованых балконных оградах, исполненных художниками-кузнецами, о бесчисленных башнях и башенках, каждую из которых украшало металлическое треугольное знамя с девизами, вроде следующего: «Ветру — пламя. Богу — душу!» К тому же в замке были комнаты, декорированные настоящими резчиками по дереву из Марокко в мавританском стиле а-ля Альгамбра[120]; другие комнаты были оформлены в китайском, персидском стиле, в стиле Людовика XIV, Ренессанса или готики; много времени заняли разбивка сада, посадка плодовых деревьев, разведение в водоёмах различных пород рыб, высадка в оранжерее цветов для постоянного убранства всего огромного здания!

И Дюма — человек, который никогда не пил ни капли вина, — тратил немыслимые суммы на то, чтобы наполнить свои громадные погреба винами отборных марок.

Если прибавить к этому, что тогда Дюма построил и открыл «Исторический театр», который оснастил современнейшим сценическим оборудованием, то не приходится удивляться, что кропильница почти постоянно пустовала.

Вследствие этого молодой Александр, стремясь покрыть свои расходы, вёл ещё более крупную игру, чем прежде; когда ему улыбалась удача, он предавался привычным сумасбродствам; когда она отворачивалась от него, влезал в долги и вынужден был скрываться от кредиторов и судебных исполнителей.

— Мы с тобой два сапога — пара! — говорил в таких случаях отец, нежно обнимая сына. И они сообщали друг другу свои способы избегать долговой тюрьмы.

Невзирая на эти трудности, Александр тем не менее имел двух верховых лошадей и одну упряжную; он содержал в роскоши своих любовниц и, подобно отцу, всегда был готов внести по подписке десять или пятьдесят луидоров либо на новую больницу, либо на учреждение новой миссии среди дикарей Африки.

Однажды днём, когда он торопливо проходил площадь Биржи, с нетерпением стремясь к женщине, которая недавно отделала зеркалами стены и потолок своего будуара, Александр, поглощённый мыслями о тех наслаждениях, что его ожидали, вдруг заметил остановившееся поблизости от него элегантное голубое купе и молодую, поразительно красивую особу; проворно выпорхнув из экипажа, она скрылась в магазине.

Образ этой черноволосой, с лицом цвета слоновой кости красавицы, закутанной в кашемировую, расшитую золотой нитью шаль, запечатлелся в душе Александра, как олицетворение молодости и невинности, и он почувствовал, что не в силах пойти на любовное свидание. Александра охватил какой-то восторг, и это видение, свежее, как цветок, навело его на мысль купить фрукты, цветы и отнести матери. Он не видел мать уже несколько месяцев.

   — Зачем мне цветы? — сухо спросила Катрин. — Разве не видишь, что на окне у меня растут в горшочках настурции и герань? А что я буду делать с ананасами и виноградом из оранжереи? Если мне захочется фруктов, я сама могу купить яблоки у зеленщицы.

Александр промолчал и сел. Как всегда, Катрин предупредила сына, чтобы он не наступил на то место в полу, где проваливалась доска; потом спросила, что ему дать — чаю или шоколаду.

   — Шоколада, — ответил он.

Эта чашка шоколада так остро напомнила Александру о детстве, что на глазах у него навернулись слёзы.

Он встал и пошёл к двери. Мать пыталась удержать Александра, но он вырвался из её объятий и сказал:

   — Теперь я буду заходить к тебе каждую неделю.

И торопливо вышел.

Своего обещания Александр не сдержал и по привычке продолжал вращаться среди богатых бездельников, растрачивавших свою молодость на карточную игру и проституток. Но Александр чувствовал себя всё более одиноким; его неудержимо тянула к себе та невинность и чистота, которыми веяло от прелестной незнакомки, промелькнувшей перед ним на площади Биржи.

Если бы Александр подождал, пока женщина выйдет из магазина, и зашёл бы туда справиться, кто она такая, то узнал бы, что это Мари Дюплесси, известнейшая в Париже проститутка, которую долго поочерёдно содержали семь миллионеров, членов Жокей-клуба; они, сложившись, создали ей немыслимо роскошную жизнь.