— Нет, нет, нет! Прости меня. Смотри, я бросаюсь перед тобой на колени и бегу покупать корзину с фруктами!

Незадолго до рождения ребёнка Александр получил письмо от матери, в котором та сообщала, что здоровье её сильно пошатнулось и больше не позволяет содержать свою торговлю. Она решила перебраться к сыну в Париж, продав табачную лавку и мебель, что должно принести от двух до трёх тысяч франков; этой суммы, если прибавить к ней его заработок переписчика, считала Мари-Луиза, им хватит, чтобы прожить три-четыре года. Потом, писала она, «нам останется лишь молить Бога, чтобы ты женился на богатой или сделал карьеру».

Последствием этого письма оказалось то, что в тот самый день, когда повитуха помогла Катрин Лабе произвести на свет сына, на повозку погрузили мебель Дюма, чтобы перевезти её в дом № 53 на улице Фобур-Сен-Дени, где он поселился вместе с матерью.

   — Разве не ужасно, что я вынужден заниматься переездом и устройством своей матери, вместо того чтобы быть рядом с тобой в эти трудные минуты? — сказал Дюма Катрин.

Она промолчала.

   — Ты на меня сердишься?

   — Я огорчена.

   — Я вернусь, как только смогу.

   — Возможно.

   — Не думаешь же ты, что я бросаю тебя?

   — Можешь считать, что я так и думаю.

   — Но это неправда! Разве я могу быть таким мерзавцем?

   — Александр, тебе всегда удаётся делать всё, что ты хочешь, но всё при этом отрицать.

   — Но я каждый день буду приходить к тебе. Всё останется по-прежнему.

   — Возможно. Но я уверена, что своей матери ты не сказал ни слова... о нас.

   — Это легко объяснить, дорогая моя! Моя мать старая и больная. Подобная новость потрясла бы её. Она рассчитывает, что я поддержу её в старости. И вбила себе в голову, что я должен жениться на богатой.

   — Да, конечно. Значит, я права: твоя мать не знает о нашей связи. Это всё, что я хотела узнать.

Спустя два дня, 31 июля 1824 года, служащий бюро записи актов гражданского состояния поднялся на верхний этаж дома № 1 по площади Итальянцев и убедился в появлении на свет младенца мужского пола. Он задал матери полагающиеся в сем случае вопросы и составил в трёх экземплярах свидетельство о рождении этого внебрачного ребёнка.

   — Вы, мадемуазель, должны понять, что Кодекс Наполеона признает только законных и незаконных детей... Поскольку вы не замужем, ваш ребёнок признается незаконным, а сие означает, что отец его неизвестен.

   — О нет! — возразила Катрин. — Я знаю, кто отец ребёнка, это...

   — Простите, — перебил её служащий, — я не желаю знать фамилию мужчины, который, как вы считаете, является отцом. Отец неизвестен.

   — Но я же говорю вам, что знаю отца. Он сейчас придёт и сам скажет вам об этом.

   — Я вижу, вы не понимаете меня или отказываетесь понять. Согласно закону, женщина не имеет права давать ребёнку фамилию отца. И да будет вам известно, что внебрачные дети делятся на три категории: просто внебрачные, рождённые в результате супружеской измены или кровосмешения. В первом случае оба родителя, отец и мать, не состоящие в браке, могут пожениться и узаконить ребёнка. Разве у вас не так?

   — Нет, — устало ответила Катрин, — всё не так просто.

   — Хорошо. Тогда нам остаётся выбор между адюльтером и кровосмешением. Если вы заявите, что ваш ребёнок — плод инцеста, то закон позволяет вам назвать фамилию отца, дабы он подвергся преследованию за нарушение уголовного кодекса, карающего кровосмешение. Если вы этого не сделаете, то вы должны будете признать, что ваш ребёнок — плод адюльтера.

Катрин устала; у неё кружилась голова.

   — Да, — прошептала она.

   — Что да?

   — Плод адюльтера, — пробормотала она.

   — У меня больше нет к вам вопросов. Какое имя получит ребёнок при крещении? Назовите только имя.

   — Александр, — прошептала Катрин и, повернувшись к ребёнку, прильнула поцелуем к его покрытой пушком головке; из глаз её лились слёзы.

Служащий попросил расписаться в качестве свидетелей акушерку и консьержа, подал Катрин свидетельство о рождении, предварительно попросив её оплатить марку налогового сбора, и удалился.

Так появился на свет маленький Александр Лабе — незаконное дитя внебрачной связи матери, которую Дюма даже не упомянул в своих «Воспоминаниях», и отца, вовсе не упомянутого в книге записей актов гражданского состояния.

Невзирая на то что со своей маленькой семьёй Дюма обошёлся недостойно, я вынужден признать, что он был по натуре добрым человеком. Очень добрым. Можно приводить бесчисленные примеры незлобивости и великодушия Дюма.

Максим Дюкан[75] — он вместе с Дюма сопровождал Гарибальди в сицилийском походе — имел все основания дать писателю прозвище «кроткий великан».

Но вряд ли можно было рассчитывать превратить даже кроткого великана в такого мужа и отца, какого желает заполучить большинство женщин.

Представьте себе один из визитов Дюма в свою бывшую мансарду. Сначала это радость встречи; потом сотни забавных историй о том, как растёт ребёнок; они с Катрин говорят о зубках, которые у него режутся, о первых его шагах, первых словах, что тот лепечет... Ну а дальше?

Бесконечно говорить о детях невозможно. К тому же дети должны рано ложиться спать. И вот в тёмной комнате начинают шёпотом вестись разговоры, вроде следующего:

   — Замолчи! Я просила тебя помолчать. Ты что, не слышишь?

   — Конечно, слышу, но в конце концов...

   — Вот именно, в конце концов... После того, как я его с таким трудом уложила, я не хочу, чтобы ты его разбудил.

— Но мы же будем совсем тихо, очень нежно.

   — Знаю я твою нежность. Сам видишь, до чего она меня довела.

Через какое-то время Дюма встаёт с постели и собирается зажечь огарок свечи.

   — Я запрещаю тебе зажигать свет!

   — Но как, чёрт возьми, я смогу заниматься?

   — А ты не можешь лежать в постели и спать? Неужели ты должен либо брать женщину, либо хвататься за книгу?

   — Мне необходимо чем-то заняться. Я не могу бездельничать до рассвета.

   — Сон — тоже дело. Ты мог бы для разнообразия и поспать.

   — Ты считаешь, что сон — дело. Наоборот! Он — ничто. Сон — это пробел в жизни, предвосхищение смерти. Я отказываюсь спать.

   — Оно и понятно. Ты не можешь уснуть после ужина, который проглотил.

   — На что ты намекаешь?

   — На то, что ты слишком много ешь. Разве можно уснуть с битком набитым желудком?

   — Ты намекаешь, что у меня несварение желудка. Я даже не знаю такого слова. У меня железный желудок, я могу переварить всё. Я ем потому, что голоден, а работаю потому, что полон энергии.

Любопытно отметить, что очень часто характер Дюма объясняют расстройством у него желудка. Даже Дюма-сын намекал на это, когда кто-то в шутку сказал ему, что его собрание сочинений составляет около дюжины томов, тогда как ни один издатель ещё не дерзнул опубликовать полное собрание произведений его отца (самое большое собрание сочинений Дюма-отца, так называемая «коллекция Кальмана-Леви», включает только двести девяносто пять томов).

   — Я не написал столько, сколько мой отец, — ответил Дюма-сын, — наверное, потому, что по ночам хорошо сплю, а отец не удосуживался даже лечь в постель из-за сильных спазмов желудка которыми мучился. Я нередко видел, как ночью он одной рукой невероятно быстро пишет, а другой гладит живот, извлекая из глубины своих внутренностей какую-то зловещую отрыжку. Тем не менее отец утверждал, что он счастлив, и для него лучший способ избавиться от болей заключается в том, чтобы погрузиться в работу.

Лично я не думаю, что несварением желудка можно объяснить творческую силу Дюма; этим не объяснишь и натянутый характер его отношений с Катрин и сыном.

Но верно, что время от времени Дюма страдал спазмами желудка. Однажды он проконсультировался на сей счёт у доктора Грюби. Тот предписал ему особый режим питания.