Хабальятт, казалось, был удивлен:

— Разумеется. А разве вы не знали, что на биллендцах всегда больше краски, чем одежды?

— Нет. Я всегда принимал как само собой разумеющееся, что это одежда.

— Это серьезная ошибка, — наставительно сказал Хабальятт. — На чужой планете, имея дело с существом, личностью или явлением, никогда ничего не принимайте как само собой разумеющееся. Когда я был молод, я посетил мир Ксэнчей на Киме и там совершил оплошность, обольстив местную девушку. Восхитительное создание с виноградной веточкой в волосах... Помнится, она уступила с готовностью, но без особого энтузиазма. И вот когда я был почти без сил, она решила прирезать меня длинным ножом. Я запротестовал, и дама была совершенно обескуражена. Впоследствии я выяснил, что у ксэнчей лишь замысливший самоубийство имеет право обладать девушкой, минуя брачные узы, и что там нет никого, кто колебался бы в выборе: убить себя самому или уйти в мир снов, умерев в экстазе.

— Хорошо, а какова мораль?

— Мораль, она ясна: вещи не всегда таковы, какими выглядят на первый взгляд. Куда еще ясней!

Джонатан размышлял, тем более что кресло, в котором он так удобно развалился, очень этому способствовало. Хабальятт развлекал себя тем, что насвистывал фугу из четырех нот. Насвистывал, аккомпанируя себе при этом на шести пластинах, которые висели у него на шее. Достаточно было легкого касания, и они начинали вибрировать, причем каждая из них вибрировала в определенном тоне.

«Возможно, он что-то знает. — Последнее высказывание Мейнга подтолкнуло Джонатана к дальнейшим размышлениям. — Вполне может быть, что просто предполагает или подозревает. Не исключено также, что ему кажется, будто бы он знает о том, в чем я замешан. Хабальятт как-то высказался по поводу моего интеллекта, помнится, он назвал его ограниченным, возможно, именно так и есть. Он сделал уже достаточно намеков. Что же или кого он имел в виду? Ильфейенн? Да нет, он говорил о Сыне Дерева. Господи, какая грандиозная суматоха вокруг растения! Одно ясно совершенно точно — Мейнг абсолютно уверен в том, что Сын Дерева все еще на борту. Пойдем дальше. У меня его нет. Если бы растение было у него, то он не стал бы тратить столько сил на разговоры. У Ильфейенн? Ну, это остается под вопросом. Кто еще остается? Силлиты? Может быть, жуткая старуха? Мейнги? Тем более что он сам говорил о разногласиях, существующих между разными кланами? Друиды-миссионеры, с бесконечными и сложными ритуалами?»

Пока мысли Джонатана витали далеко, Хабальятт продолжал внимательно наблюдать за ним, вдруг он взглянул на него в упор. Почувствовав его пристальный взгляд, Джонатан вздрогнул. Вот тогда Хабальятт улыбнулся и произнес:

— Ну, вот и хорошо, вы ведь поняли, не так ли?

— Думаю, да, точнее, кое-что — да, — подтвердил Джонатан.

Наконец все пассажиры снова собрались в салоне, но что-то изменилось, атмосфера была теперь совсем другая. Не существует в истории путешествий ни одного, во время которого не возникли бы трения, и это путешествие не стало исключением из правил. Но если на фоне Маноолло личные приязни и неприязни как-то скрадывались, то после его исчезновения они перестали быть незаметными, как раньше, и вдруг разом вышли на передний план.

Занятые уже битый час игрой, сидели за столом с разноцветными дощечками Ирру Камметтви, два Мейнга в штатском и юная вдова, все четверо старательно избегали смотреть на Хабальятта. Если при этом вспомнить, что Мейнги в штатском были поверенными комитета Красной Ветви, то складывалась интересная ситуация. Два миссионера сгорбились над своим алтарем, забившись в самом темном углу салона, и бормотали свои непостижимые заклинания. Силлит бродил по салону из угла в угол без всякой видимой цели.

Женщина в черном платье сидела совершенно неподвижно, как мертвец. Лишь пристально понаблюдав за ней, Джонатан заметил, что ее взгляд изредка передвигается на одну восьмую дюйма. Правда, за этот час она однажды подняла свою прозрачную руку только для того, чтобы поднести ее к своей гладкой, до стеклянного блеска голове, и медленно опустить назад. Все общество разбилось на маленькие группки или предпочло одиночество, но все старательно игнорировали друг друга и все вместе — Хабальятта.

У Джонатана появилось ощущение, что он сопротивляется могучим психическим потокам, которые словно волны могучего океана налетали на него со всех сторон, гонимые ветром. Главной его заботой было не забыть, что его ждет собственная миссия на Балленкрайче. Сохраниться среди этих волн и остаться готовым совершить то, ради чего он проделал весь этот долгий путь.

Джонатан думал о странных изменениях, произошедших в его сознании. По привычке он думал о своей миссии, но вот что было странно: всего несколько дней, часов оставались до прилета корабля на Балленкрайч, а его почти перестало волновать поручение, которое он должен был выполнить. Больше того, оно потеряло для него внутреннее содержание.

«Странная метаморфоза, — подумал Джонатан, — поручение, данное мне, потеряло для меня всякий смысл, внутреннее содержание. Для меня важнее стало теперь совсем другое. Большую часть эмоций, воли и чувств я вкладываю теперь в Ильфейенн. Я! Вложил! Скорее из меня вырвали, выжали это...»

Джонатан продолжал размышлять о Кайирилл, о Дереве Жизни, о Дворцах Божественного, которые плотно сгрудились у подножия ствола, немыслимых, каких-то планетарных, размеров. Все чаще перед глазами вставали сутулые фигуры пилигримов, их пустые глаза. Мысленно он видел бесконечную вереницу людей, которые идут к огромному дуплу и которые, достигнув его, останавливаются лишь на мгновение. Бросают короткий равнодушный взгляд на плоский, серый и очень невыразительный ландшафт, отворачиваются с полным равнодушием и, устало передвигая ноги, заходят в дупло, чтобы исчезнуть в нем навсегда.

Он думал о воззрениях друидов, основанных на смерти. Хотя смерть — это не та штука, которой надо бояться на Кайирилл. Смерть так же привычна, как, скажем, еда.

Насилие как обычный способ существования, насилие как выход из любого положения. Умеренность — слово, не имевшее значения для мужчин и женщин, не привыкших ограничивать прихоти, будь то излишество или бедность.

Он вспомнил все, что знал о Мейнгере: маленький мир озер и островов с изрезанными берегами, мир людей, склонных к путаным интригам, к архитектурным причудам. Мир кривых мостов, петляющих над реками и каналами, над красивыми уютными аллеями. Мир, озаренный тусклым желтым светом старого маленького солнца. Его фабрики: аккуратные, рентабельные, на специально отведенных промышленных островах. И Мейнги, люди столь же извилистые и хитроумные, как их витиеватые мосты. Один из них — Хабальятт, душа которого оставалась для Джонатана загадкой. А еще среди Мейнгов были пылкие приверженцы Красной Ветви — приверженцы средневековья, как сказали бы о них на Земле.

А Балленкрайч? Что о нем известно, кроме того, что это варварский мир, во главе которого стоит Принц, вознамерившийся снаскока воплотить в жизнь индустриальный комплекс. И где-то на этой планете, среди дикарей юга или варваров севера, должен находиться Гордон Крейстон.

Гордон. Вскружил Маргарите голову и ушел, оставив за собой переполох эмоций, который не мог улечься, пока он не вернется. Два года назад, на Марсе, Джонатан отставал от него на какие-то часы. Но когда Джонатан прибыл на Марс, чтобы вернуть Гордона на Землю для выяснения отношений, Гордон уже улетел. Раздраженный отсрочкой, но одержимый своей целью, Джонатан полетел за ним.

На Тюббанне он потерял след, потому что удар мотыги пьяного аборигена отправил Смайла на три месяца в госпиталь. Затем месяцы судорожных поисков, неудач, разочарований, и, наконец, на поверхность всплыло название очень далекой планеты — Балленкрайч. Затем месяцы, ушедшие на путь через всю Галактику, и теперь Балленкрайч лежал по курсу и где-то на нем был Гордон Крейстон...