Товарищи, выделенные для этого, вечером выехали в Ленинград.

Утром двадцать восьмого ко мне приехали Воронский и Пильняк, чтобы принять ряд безотлагательных мер. Я не помню всего, что нами было решено в это утро, но я знаю, что на моей обязанности было вызвать родителей и сестер Сергея Александровича из Константинова. Шура и Катя уехали туда на праздник. Я послала телеграмму примерно такого содержания: «Сергей опасно болен, немедленно выезжайте. Анна Берзинь».

Бениславская была в доме отдыха, но я об этом ничего не знала. Последующие дни встают как в тумане, и только отдельные яркие и резкие эпизоды отчетливы и ясны, а все остальное тонет в слезах, горе, криках, нестерпимой боли…

Двадцать девятого утром меня разбудил резкий звонок, и мама вошла, чтобы сказать, что приехали Есенины. Я помню, что одевалась и руки у меня дрожали, я не знала, как начать разговор.

В столовой сидели Сережина мать, отец, Шура, Катя и двоюродный брат. Мать сразу стала расспрашивать, что с Сергеем. Я, не глядя на нее, сказала, что Сергей очень опасно болен. Она опять спросила:

– А где он?

И тут перебила наш разговор Катя. Она сказала, что они читали газету, которую купили на вокзале, и мне пришлось подтвердить, что печальное событие действительно произошло.

Мать заголосила. Остальные сидели придавленные и подавленные. Мне пришлось все рассказать, что предпринято и что сегодня, то есть двадцать девятого, Сергея привезут в Москву.

Наши домашние спешили подать завтрак, так как надо было уже трогаться на вокзал к приходу ленинградского поезда, этим поездом должны были привезти Сергея.

На вокзале было много товарищей. Поезд подошел, и в конце был прицеплен товарный вагон, в котором везли гроб Сергея. Гроб вынесли на руках, меня поразило, что гроб был небольшой, во всяком случае всем, кто знал Сергея, казалось, что он не мог в нем поместиться. Гроб был закрыт. Мы пошли за гробом, но на улице таяло, и снег мокрый и грязный заливал ноги. На мне были открытые туфли, я не заметила, что надела, когда уезжала из дома. Под руку со мной шла мать Сергея. Я сказала, что хочу выйти из ряда и поехать на извозчике в Дом Печати, куда предполагалось привезти Сергея. Она сказала, что ей трудно идти, и захотела поехать со мной. Перед этим волновалась очень, что кто-то шарит у нее в кармане, и она передала мне кошелек, он был у меня в муфте. Мы вышли и наняли извозчика.

Обогнав процессию, мы поехали прямо на Никитский бульвар в Дом Печати. Там был Мейерхольд с Зинаидой Николаевной[50]. Они подошли к нам, и Зинаида Николаевна очень тепло поздоровалась с матерью Сергея. Мы все сидели молча и подходили только к окнам, чтобы посмотреть, не привезли ли Сережу.

Гроб поставили посредине того зала, в котором была, а может быть есть и сейчас, сцена. Тут стояли и Лариса Рейснер, это было позже Сергея, и тут же, после Сергея, стоял Митя Фурманов.

Сцена была задернута и, кажется, задрапирована чем-то черным.

Распоряжался всеми похоронными делами Малышев.

Гроб Сергея открыли. Зинаида Николаевна вскрикнула. Меня поразило лицо Сергея, лицо обиженного ребенка. Он казался меньше и очень уж одиноким, как все покойники. Кто-то крикнул:

– Близкие, идите к гробу фотографироваться.

До чего иногда бывают странные люди. «Идите фотографироваться». Зинаида Николаевна очень плакала и все смотрела, смотрела на Сергея.

Заботы о семействе Сергея меня несколько заставляли как бы отходить он него самого, такого одинокого в этом нарядном, узком гробу.

Дома хлопотала мама, чтобы всех вечером уложить, приготовить обед, дать возможность отдохнуть усталым и осиротевшим людям.

Мама уже отвела мою комнату для Есениных. Я легла на диван, но спать не могла и, переменив обувь, опять направилась в Дом Печати. Товарищи несли почетный караул около гроба Сергея, непрерывной лентой проходили москвичи перед гробом Есенина. Окна были открыты настежь, на дворе стояла оттепель. С крыш падали капли и звонко разбивались о тротуар. Стоя у открытого окна, я слушала весеннюю капель, казалось, плачет сам дом, в котором стоит Сергей. Весна и стихи Есенина – все это неразрывно связано, и вот, словно стараясь проводить Сергея, стояла весенняя погода, а был конец декабря.

Вечером увела Есениных домой, разместила их на покой, и когда все улеглись, оказалось, что для меня не осталось ни подушки, ни одеяла, ни постели. У нас был коврик, который прикрывал мамин сундук. Я тихонько сняла его, боясь разбудить спящий дом, положила к отоплению, достала из-под письменного стола седло под голову и, после долгих лет гражданской жизни, уснула по-походному.

Утром тридцатого все пошли в Дом Печати. Я решила про себя, что в этот день никуда от Сергея не отойду, особенно вечером и ночью… Мне хотелось эту последнюю ночь продумать самой, как это все вышло, что Сергея уже нет с нами, лежит холодный и обиженный мальчик. Кто же его обидел? Кто? И в сотый раз припоминала все эти годы, которые знала Сергея, и вспоминала каждый шаг, каждое слово. Нет, мы не обижали его, и нет, мы всеми силами старались облегчить эту беспокойную и такую разгульную в последние годы жизнь. Сережа, тихий и спокойный, когда трезвый, деликатный и мягкий как воск, менялся даже внешне, если начинал пить. Становился упрямый, жесткий, грубый, лез к каждому, приставал и ввязывался в ссоры, которых не избегал, а будто искал.

Неужели действительно разлад с реальной действительностью, как об этом многие говорят? Припоминала его поездки по Союзу, его неподдельную дружбу с грузинскими, армянскими поэтами, внимание, которое окружало Сергея в издательствах, журналах. С какой готовностью любой журнал печатал его новые стихи. Вспоминала огромную аудиторию в Политехническом музее, всегда до отказа набитую благодарными и восторженными слушателями, – нет, Сергей не был одинок, значит, его глодала и точила страшная болезнь, название которой по-латыни звучит загадочно, а на поверку – «если бы он не был Есениным, его и держать в поликлинике не стали бы. Эта болезнь нами досконально изучена, и… огромный процент смертности, именно самоубийств».

Какая страшная и жестокая болезнь, которая непременно влечет за собой самоубийство.

Самоубийство. Сергей убил себя. Такой жизнерадостный, он любил петь и плясать. Неутомимо и неудержимо, хоть несколько часов подряд, самозабвенно и красиво, с удалью, но без гика, а с мягкой улыбкой и чуть прикрытыми глазами.

Сережа, который легко и проникновенно писал такие светлые, подчас совершенно прозрачные и чистые строки. Мы совсем не следили за тем, как и когда он пишет. Он приходил и читал готовые стихи, всегда законченные, всегда стройные и отделанные. Вот он лежит мертвый, а мы совсем не знали, как он работает. Мы видели, как он пил, отводили его руки от стакана, увозили и от милиции, и хлопотали, и просили за него, помещали в больницы, а вот как он работал, совершенно не знали, даже не интересовались. Я любила его поэзию, я знала наизусть его стихи, а когда он их писал, когда обдумывал и как обдумывал – не знала. И не знаю, кто еще знает об этом, чтобы спокойно мог рассказать о его манере работать. Может быть, творил он в тишине, одиноко, когда никто даже глазом не мог смутить его покой, а может, он творил всегда сидя среди нас, разговаривая с нами, гуляя по улицам, встречаясь с друзьями. Только не тогда, когда он был пьян. Это был другой человек. «Черный человек», двойник Сергея Есенина.

И вот светлый Сережа, ясный, милый поэт, лежит в гробу, в Доме Печати, мы плачем, грустим, стараемся, кто как может, показать свою любовь и уважение.

Самая волнующая и странная была последняя ночь. Вышло так, что Соня Толстая и я остались одни около гроба Сергея. Все разошлись, Дом Печати заперли. Мы стояли у гроба, на мне было пальто, а Соня продрогла в одном платье, я обняла ее. Мы стояли, слушая, как за окном капала капель. Я стала тихонько читать стихи Сергея «Товарищ». Прочитав несколько строк, остановилась, Соня спросила: