Действительно, придя к ним, мы сразу пошли в ванную. Большая, шустрая рыба плавала в ванне. Сергей был очень весел, много шутил, совсем не пил в этот день, и мы очень хорошо провели время до обеда, а после обеда собрались в кино на Арбатскую площадь.

Мы шли по бульварам пешком, так как надо было отвести дочку домой, она еще была мала, и мы не хотели ее брать в кино. Мы шли с ней несколько впереди, и я ее спросила:

– Понравилось тебе у Сережи?

– Да, – ответила она живо. – Только он сам очень похож на белую вошку…

Я остановила ее, но было уже поздно. Сергей услышал это и очень обиделся. Я увидела, как у него испортилось настроение.

Мы проводили ее домой, и он с ней прощался не так сердечно, как делал это всегда.

Мы пошли в кино. Но среди сеанса нам всем надоело, и мы вышли из кино. Они меня провожали с Соней. Мы распрощались у дверей нашего дома.

А на другой день мне уже звонила Соня и жаловалась, что Сергей опять запил, пьет безобразно, скандалит, уходит из дома.

К Сергею повадился какой-то пропойца-музыкант приходить на лестницу. Придет и играет на скрипке под дверью. С ним Сергей и уходил пьянствовать.

В эти дни мне приходилось его вытаскивать из ресторана «Ампир», где он, допившись до бесчувствия, колотил вдребезги посуду, зеркала, опрокидывал столы и стулья.

Страшное зрелище застала я в «Ампире». Среди битой посуды ничком лежал Сергей Александрович, тесно сомкнув губы. Я видела, что он уже все понимает, но прикидывается бессознательным. Я нагнулась и сказала:

– Сережа, поедем домой.

Он не вставал, мне противно было до него дотронуться: он весь был покрыт блевотиной.

– Сережа, – позвала я его еще раз. – Если ты не пойдешь, я уйду, и тебя заберут в милицию.

Он шевельнулся, потом приподнялся и открыл глаза. Я помогла ему подняться и вывела из ресторана.

Мне совсем не было стыдно возиться с пьяным Сергеем, я очень хорошо понимала, что он очень болен, и знала, что ему надо было лечь в клинику и лежать много времени, чтобы прийти в себя.

Это были последние и самые, может быть, страшные запои.

Как-то утром позвонила Софья Андреевна и попросила срочно приехать: Сергей громит квартиру.

Приехала. Квартира являлась передо мной во всем страшном разгроме. В столовой было перебито все, что можно было перебить, вплоть до люстры.

И опять на груде черепков и осколков лежал пьяный и грязный Сергей.

И опять пришлось долго его уговаривать, чтобы он встал, пошел в ванную, переменил белье и костюм. Он встал и пошел. Меня поразила его бледность. Он никогда ярким цветом лица не отличался. Сестра его Катя, старшая из сестер, была тоже очень бледной, но тут Сергей был просто мертвенно-бледен. Пока он приводил себя в порядок, нянечка Толстых убирала столовую. Собственно, вся уборка заключалась в том, что вымели черепки и осколки, переменили скатерть, а на стенах висели портреты Льва Николаевича, фотографии, все стекла были побиты. Сергей старался чем-нибудь тяжелым угодить непременно в портрет и кричал:

– Надоела мне борода, уберите бороду!..

Он пришел из ванной чистый, молчаливый. Я стала с ним разговаривать. И еще когда он был в ванной, я позвонила Вардину, с которым Сергей очень считался, и просила приехать. Сергей встретил Вардина хорошо, но тоже молчаливо. Я, в присутствии Сергея, стала рассказывать о его художествах, но Вардин предложил перейти в другую комнату, а Сергей лег в столовой на кушетку.

Пока мы говорили и советовались, Софья Андреевна решила навестить Сергея. Я не пускала ее, но она все же пошла. Вардин стал звонить, куда можно устроить Сергея на излечение, сговаривался с Санотделом Кремля.

Вдруг из столовой раздался резкий крик. Мы вбежали туда и застали такую картину: Сергей лежал на кушетке, а Соня стояла, закрыв лицо руками, лицо было в крови. Сергей перебил ей переносицу.

– Что ты, разбойник, делаешь! – закричала я.

Он закрыл глаза и не откликался.

Пришлось вызывать врача для Сони. Она, кажется, уже понимала, что Сергей очень сильно болен.

Еще по осени Сергей с балкона сбросил свой бюст работы Коненкова, уверяя, что Сереже (так он называл свой бюст) очень жарко и душно. Он вынес бюст на балкон, поставил на балюстраду и, посмотрев, что внизу никого нет, столкнул бюст на улицу. Упав с огромной высоты, естественно, глина рассыпалась на сотню кусков.

Когда Вардин стал его спрашивать, что все это значит, Сергей не открыл глаз, притворившись, что не слышит.

Мы пробыли довольно долго у Сони, стараясь ее утешить и помочь.

Сергея удалось устроить в поликлинику к Ганнушкину на Девичьем Поле.

Сергей просил передать мне, чтобы я к нему не приходила, так как только я виновата в том, что его заперли в психиатрической клинике.

Стараясь не раздражать больного Сергея, я не ходила его навещать. Но прошло очень немного дней, и он просил Катю, свою старшую сестру, передать мне, что если я не приду, то он уйдет из больницы.

Накупив гостинцев, я пришла вечером в клинику. Дежурил врач Александр Яковлевич Аронсон, мой хороший знакомый. Он просил, прежде чем подняться к Сергею, зайти к нему в кабинет. Я так и сделала. Александр Яковлевич спросил меня:

– Нет ли режущих и колющих предметов в свертке, веревок или шнурков?

– Почему вы об этом спрашиваете? – удивилась я.

– Потому, что Сергей Александрович очень плох, и если бы он был не Есенин, то мы бы его держать в клинике не стали, так как его болезнь давно и подробно изучена и для нас не представляет интереса…

И Александр Яковлевич Аронсон назвал по-латыни эту болезнь.

– Впрочем, – сказал он, – идите, он ждет вас.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, увидела на площадке второго этажа Сережу. Он был чисто вымыт, в сером костюме, с пушистыми волосами, в белом шелковом пуловере.

– Где же ты пропала? – встретил он меня упреком. – Я давно тебя жду.

Мы вошли в его комнату. Это была комната направо. Я стала накрывать стол и расставлять всякие вкусные вещи. Дверь в его комнату стояла настежь раскрытая, ее придерживал чурбачок, плотно забитый в пол.

– Почему дверь не закрывается, Сережа?

– Здесь везде двери открыты. Только я никуда не хожу, я их всех боюсь. Сегодня в женском отделении одна бегала с бритвой, с лезвием от безопасной бритвы, и я испугался.

Он стал подробно излагать, как он не хочет ни с кем общаться, потому что тут много больных, и опасно больных. Предупреждал, чтобы я была осторожна, так как на этой же площадке расположены женские палаты и что там лежит и та, которая бегала с бритвой.

Потом Сергей стал читать стихи, которые он написал уже здесь, в больнице, в числе их был и «Лимонный свет». Мы много говорили о том, чтобы уехать от Москвы, в какой-нибудь хвойный лес, и там пожить некоторое время. Сергей меня уговаривал, чтобы я тоже бросила на время Москву, что мне тоже надо отдохнуть. Я была рада его хорошему настроению. Он ни разу не упрекнул меня, что его устроили в эту клинику.

Уходя, я еще раз попросила Сережу полежать подольше и окончательно вылечиться. Он торжественно обещал и проводил меня вниз до вестибюля.

Александр Яковлевич отправил его спать, а меня опять пригласил к себе:

– Ну, как вы его находите?

– Просто прелестным, он давно таким не был. Вы напрасно меня пугаете, Александр Яковлевич.

Он грустно покачал головой:

– Зачем же мне вас пугать, я просто предупреждаю вас, чтобы вы не обольщались несбыточными надеждами.

– Я не понимаю, что вы хотите сказать.

– То, что Сергей Александрович неизлечимо болен и нет никакой надежды на то, что он поправится.

– Вы с ума сошли, – вырвалось у меня невольно. – Если у вас все такие безнадежные больные, то вам просто нечего будет делать.

– Вы же понимаете, что я говорю все это, вполне понимая, как это серьезно, – начал опять Александр Яковлевич, – не надейтесь ни на что…

– То есть вы хотите сказать, что Сергей Александрович недолговечен?