Ну, так вот, и здесь, хотя было бы удобнее сдавать все Сахарову, так как у нас приходилось хранить в чемодане, спорить не стала, указав только, что Сашка ведь очень обидится.

Кажется (в той суете, в которой мы тогда жили, трудно все точно запомнить), Сашка спрашивал про рукописи. Но я к этому времени уже научилась хитрить и под разными предлогами уклонилась от прямого ответа. Впоследствии пришлось настаивать, чтобы С. А. рукописи взял у Сахарова, так как они хранились даже незапертыми.

Четвертый случай. С. А. был на Кавказе. Встретилась на улице с Сахаровым, тот спрашивал про С. А.: как живет, пишет ли стихи и пр<очее>. Предложила зайти как-нибудь ко мне – покажу. Вскоре пришел, сначала веселый и приветливый. Прочитав стихи, которые ему очень понравились, он как-то померк. Посидел, поскулил на жизнь вообще и на то, что Сергей свинья, ему ни слова не написал, и очень скоро ушел. Приехал С. А. Сахаров ему говорит, что вот, мол, такой-сякой, сколько времени о тебе известий не было. С. А., не поняв, ответил: «Так ты б зашел бы сюда (разговор был у нас на Никитской). Здесь всегда все обо мне знают». Сахаров опять насупился и пробормотал что-то вроде: «Здесь-то здесь, а я ничего не знал». К этому времени он уже определенно невзлюбил меня. Когда С. А. начинал говорить обо мне как о друге и пр., Сахаров всегда иронически улыбался и молчал. Я тогда не задумывалась об отношении ко мне его приятелей, не приходило в голову как-то завоевывать их расположение к себе. Для меня было важно мое хорошее отношение к С. А., которое, как это редко в жизни бывает, было даже на деле доказано. Я сама к Сахарову относилась хорошо и, несмотря на тревогу за С. А., радовалась появлению Сахарова. Он, с присущим ему юмором, всегда вносил оживление.

Пятый. В деревне, на Троицу 1925 г., куда мы ездили на свадьбу двоюродного бpaтa E., после бесчисленных диких выходок Е., находившегося все эти дни в невменяемом состоянии (его первый раз в жизни видела таким самодуром, ни с кем и ни с чем в жизни не считающимся, совершенно распоясавшимся), я, Сахаров и Наседкин стали пробирать и отчитывать С. А. Я их раньше уговорила отругать его как следует. Обычно бывало так, что за его спиной возмущались его выходками, а при нем только посмеивались, невольно поощряя его. Я знала, что осуждение тех, кого он считал друзьями, и особенно мужчин, произведет на него большее впечатление, нежели моя проборка. <Мы> ругались за издевательство над стариками, за то, что он всех заставляет жить только своей особой и пр<очее>. С. А., почти протрезвевший, был смущен, стал оправдывать<ся>. Тогда Наседкин, налив стаканы, заявляет: «Ну, будет, кончено, давайте выпьем за лучшего друга Сергея». Все берут стаканы, и я тоже, предполагая, что тост за Сахарова. Каким-то образом выясняется, что это за меня. Я невольно взглянула на Сахарова – у него передернулось лицо. Спас положение С. А., с обычной именно в таких случаях <проницательностью> понявший, что для Сашки это слишком. В его присутствии назвать лучшим другом кого-либо другого, да вдобавок еще женщину… «Нет, мой лучший друг – Сашка, он мой старый друг, и я пью за него».

Пустяк, ерунда. Но из этой ерунды выросла нелепая и доконавшая (С. А. весной 1925 г. был опять в очень тяжелом состоянии) его трагедия, вернее, трагикомедия. Начало сахаровского замысла вытекало отсюда. Остальное зависело от его хитрости, изворотливости и от знания слабых струн С. А. Сахаров был ревнив и завистлив, как обыкновенная маленькая женщина. Пока он был единственным (тщеславие ли, корысть ли к рукописному наследству или только чистая ревность – не знаю) – он мог оберегать Е. Но если С. А. <находился> на попечении кого-либо другого, Сахаров делал все, чтобы это попечение обанкротить. Он даже говорил, что в бытность в Питере он прекрасно сдерживал С. А., тот не пил и был совершенно здоровым. В Москве же Сахаров всегда возвращался с С. А. пьяным. Об отношении Сахарова я писала С. А., но не знаю, преувеличено ли там что-либо моей тревогой за него. Я и сейчас думаю, что все это правда.

Исключительная нежность, любовь и восхищение были у С. А. к беспризорникам.

Это запечатлелось в стихотворении «Русь бесприютная».

Характерный штрих. Идем утром по Тверской. Около Гнездниковского 8–10 беспризорников воюют с Москвой. Остановили мотоциклетку. В какую-то «барыню», катившую на лихаче, запустили комом грязи. Остановили за колеса извозчика, задержав таким образом автомобиль. Прохожие от них шарахают<ся>, торговки в панике, милиционер беспомощно гоняется за ними, но он один, а их много. «Смотрите, смотрите, – с радостными глазами кричит С. А., – да они все движение на Тверской остановили и никого не боятся. Вот это сила. Вырастут – попробуйте справиться с ними. Посмотрите на них: в лохмотьях, грязные, а все останавливают и опрокидывают на дороге. Да это ж государство в государстве, а ваш Маркс о них не писал». И целый день всем рассказывал об этом государстве в государстве.

– Галя, приезжайте на Николаевский вокзал.

– Зачем?

– Я уезжаю.

– Уезжаете? Куда?

– Ну это… Приезжайте. Соня приедет.

– Знаете, я не люблю таких проводов.

– Мне нужно многое сказать вам.

– Можно было заехать ко мне.

– Ах… Ну, тогда всего вам хорошего.

– Вы сердитесь? Не сердитесь, когда-нибудь вы поймете.

– Ничего. Вы поймете тоже. Всего хорошего.

– Всего хорошего.

2/XI-25. 8 ч. вечера.

Причины:

1. Болезнь. Такое состояние, когда временами мутнеет в голове и все кажется конченым и беспросветным.

2. Полное одиночество – ни сестер (Катя была потеряна для него, а Шура ребенок), ни родителей (они ему чужие), ни жены (много женщин, и у них или своя жизнь, или неинтересны ему), ни друзей, ни (а это очень важно было Сергею) детей (они были не с ним).

3. Оторванность от жизни страны – только пилигрим, а не участник ее.

4. Житейские тяготы. Нужна квартира, ее нет. Нужны деньги – из-за них приходится мыкаться по редакциям. И при этом со всех сторон долги и со всех сторон требуют и требуются деньги: старикам, сестрам, Толстой; наконец, в это же время З<инаида> Н<иколаевна> потребовала на Танечку сразу 1000 рублей. А деньги в Госиздате приближались к концу; за 7 месяцев были уже получены, оставалось еще 4–5 месяцев. А дальше? Опять мытарства по журналам из-за построчного гонорара? Ведь в Госиздат продано все. Никаких книг больше он в течение 2 лет издавать не мог. А прожить на гонорар за новые вещи было трудно, да и вещей этих не было.

И тут же – некуда голову прислонить. Толстую не любил, презирал и, убедившись в этом, разошелся; своего дома нет. Жить по знакомым с его состоянием он не мог. И в конечном итоге – некуда деться.

Сел, подытожил, что ждет в будущем и ради чего можно принять это? Ради стихов, ради того, чтобы дать больше, чем дано. А дал не то, что мог бы дать, об этом он сам сказал («Русь уходящая»). Наверстать и исправить в сложившихся условиях казалось невозможным. Не пить, при той жуткой опустошенности, не мог. Не было ни одной зацепки. И в этот момент инстинкт жизни уступил место воле к избавлению и покою.

Что ж, если целью были: слава, богатство и счастье, а это оказалось пустым делом, зачем тянуть дальше?

И вместе с тем – пройди эта ночь, быть может, несколько раз такие ночи могли повториться, но пройди они мимо, не останься он один, он мог бы еще прожить и выбраться из омута. Через 1–2 года он бы перебесился, успокоился, простившись с молодостью, как-то перебродив за эти 1–2 года, мог бы найти другие ценности в жизни.

Несомненно, мысли о конце у него не раз бывали. Взять хотя бы стихотворение: