При мне она расхваливала меня Сергею Александровичу, спрашивала, почему он не женится на мне, очевидно щупая почву. И тут же усиленно старалась вызвать в Е. увлечение кем-нибудь из своих приятельниц (Анна Ивановна Сухарева, Като). Во время его пребывания у Толстой то честила ее последними словами и т. п., то, когда С. А. хотел уходить от Толстой, заводила с ней дружеские отношения, несмотря на просьбу С. А. не делать этого. Во время моей ссоры с С. А. всячески подливала масла в огонь, настаивала, чтобы С. А. запретил Кате бывать у меня и т. п.
В это же время один раз она разыграла возмущенную добродетель: «Я думала, Галя, что ты любила С., а тебе решительно наплевать на него, тебе нужны были его деньги, а сам он тебя мало интересует» и т. д. Настолько деланно было ее возмущение, что я невольно задумалась, ища подоплеку ее выпадов. И вдруг осенило: играет в «историю», как говорил С. А.; развенчивая по очереди меня, Катю, Толстую, она хочет остаться «единственным другом», единственным «преданным» ему человеком. Я моментально сказала ей это, добавив, что в этой игре она может проиграть, что не надо забывать: во времени правда всегда всплывает, и всплывет ее роль, пожалуй в довольно-таки неприглядном виде. Надо было видеть, как поспешно она забила отбой, начав уверять, что ей самой очень больно так думать обо мне и что если она ошиблась, то, конечно, она больше всех рада, что это только ошибка.
И все же винить Анну Абрамовну нельзя. Несмотря на свое тщеславие и частью благодаря ему, она много сделала для С. А. Что в моей ссоре с С. А. сыграла плохую роль – что ж поделаешь, она была не одна; не она, так другие свое дело сделали бы.
Первое время по возвращении С. А. из-за границы постоянным активным собутыльником был С. Борисов-Шерн, бывший сотрудник «Красной нивы» и, кажется, «Известий». На доводы, что С. А. нельзя пить, он отмалчивался или, в буквальном смысле, отмахивался, но вместе с тем упорно спаивал С. А., старался затащить его в какой-нибудь кабак или «к девочкам». Как и все, он знал установившийся порядок: если втянуть С. А. в компанию, то все оплачивает он, вино, извозчики и даже «девочки» – все за его счет. С. А. сам неоднократно рассказывал, как приятели подбивали его пойти к проституткам, прекрасно зная, что проституток он боялся, как чумы. Ему казалось, что они все, все до единой, больны и, в случае чего, они неизбежно наградят и его тем же. Поэтому ни трезвый, ни пьяный он никогда не мог решиться на это – страх преодолевал все. Но приятелям было важно, чтобы С. А. был в компании лишь для того, чтобы он расплачивался. У меня до сих пор есть записка от Борисова-Шерн<а> к С. А.:
«На сегодня достал одну. Пойдем».
Это было в 1923 г. Я С. А. <тогда> меньше знала и, по правде сказать, прочтя записку, почувствовала брезгливость к нему, только позже узнала, что С. А. тут ни при чем.
К той же плеяде принадлежал и Иосиф Аксельрод. Знаю, что в 1921 г., по словам Кати, он подметал мусор в книжном магазине Мариенгофа и Есенина на Никитской. В 1923 г. он уже советский служащий, кажется в 3-й типографии Транспечати. Врезался в память трюк, который «плеяда» выкинула однажды. Зашла я за С. А. в «Стойло». Часов в 12 собрался он ехать домой, но его подбили на минуту зайти в «Привал энтузиастов» (был такой ночной кабак литераторов в Леонтьевском пер.). Е. сорвался. «Сергей Александрович, куда же вы, а домой?» – «Сейчас, сейчас. Я сейчас». А сам уж ничего не слышит, торопится за ними. Приглашая его, меня, чтобы избавиться от моего присутствия, демонстративно не зовут. Конечно, на меня это мало подействовало. Они бегом туда, а я не отстаю. С. А. был уже пьян, но, войдя в «Привал», на минуту опомнился: «Где же Галя? Галя где?» Увидев меня, успокоился. Его тотчас же подхватили и чуть ли не под руки увели, оставив меня одну. Трудно передать мое самочувствие. Непривычная к этим трущобам, одна среди полупьяных и совсем пьяных, наглых, сальных физиономий. Наконец попала в комнату, куда увели С. А. Села с краю у стола, решив, что ни в коем случае не убегу. Попробовал кто-то меня угостить вином, но я его поблагодарила с таким видом, что всякое желание угощать прошло. С. А., стоя за другим концом стола, городит какую-то пьяную чушь, с выкриками, слезами, «бия себя в грудь». Никто его не понимает, но следят за ним с интересом, как смотрят обычно на «рыжего» в цирке. До чего же мне хотелось всем им морды набить (таких только бить надо, более культурных методов воздействия они не почувствуют) за то, что Е. для них паяц, и только. Поили его со всех сторон. Вдруг С. А. встревоженно поднимается: «Галя, где Галя?» Подхожу. «Мне надо ехать домой. Иначе мозг кончится, кончится здесь (показывает на голову). Вы не отходите, сейчас пойдем домой». Но, дойдя до раздевальни, мне пришлось быть свидетельницей разговора, при воспоминании о котором меня до сих пор тошнит. Подходит какой-то тип: «А, Сережа, как ты? Поедем к …» С. А. отнекивается. «Чего ж „нет“? Что, у тебя стои́т? Знаешь, у меня стои́т, да как еще». И С. А., который мог часами матерщинить, закорчился от такой циничности, смущенно отвечает: «Да, у меня тоже, все время. Ну, пока, пока». Так в школе неразвращенные мальчики, боясь быть поднятыми на смех, стараются не отставать от более опытных, похабных разговоров и пр<очего>.
О родных. Их у С. А. по-настоящему не было. Кровное чувство у всех Есениных очень сильно, потому С. А. всегда тянулся к своим. Обидеть стариков или сестер значило объявить себя его врагом. И чем сильней тянуло С. А. к своим, тем больше возмущало его их отношение. Любя С. А., уважая его и немного с удивлением относясь к тому положению, какого он добился, и старики, и за ними Катя прежде всего видели в нем золотой мешок. В первую очередь были мысли и разговоры о деньгах. С их точки зрения, они правы. По сравнению с деревенскими он был богат, очень богат. И потому, не считаясь с положением его дел, они обращались к нему за деньгами сплошь и рядом, <в> и без того трудные моменты. С. А. бесился, что с ним не хотят считаться, и возмущался, что эти люди высшее благо и счастье жизни видят в деньгах.
«Я их знаю, знаю. Только дай и дай. За этим и в Москву ездят. Я для них – дойная корова. Мне не жаль, понимаете, не жаль, но я знаю их – жадные. Туда как в бездонную бочку – сколько ни сыпь, все мало. И все мужики, все такие. Знаете, я не люблю крестьян. Им только деньги нужны. В этом мире им на все наплевать. Только давай. Вы думаете, я люблю деревню? Мужиков? Я их хорошо знаю – каждый только о своем кармане думает».
Помню, как один из «дядьев» (Александр Федорович, брат матери) обхаживал С. А. в 1925 г. в Константинове. Он его поил и всячески старался угодить ему: пел песни, плясал, в любви объяснялся. И через каждые десять минут вворачивал свою заветную думу: «Сережа, дай ты мне 2000 руб., только 2000, торговлю открою». И С. А., очевидно, чтобы полюбоваться, как тот будет продолжать ухаживать, убедительно говорил: «Конечно, дам. Сейчас у меня нет, а приезжай в Москву, у меня скоро будет много денег, ну и дам тогда». Такое же отношение к имуществу С. А. было и у Кати. Сколько раз я объясняла ей, что она никаких прав на его деньги и вещи не имеет и потому должна довольствоваться минимальным, что это преступление – сорить его деньгами. Что С. А. зарабатывает деньги не горбом, а потом и кровью. И если он сам может ими сорить, то никто, кроме него, не имеет этого права. Этого Катя никак не могла понять. Потому что с детских лет, вероятно, благодаря родителям усвоила совсем другие взгляды. И по-прежнему приходила, требовала денег и денег и даже в 20 лет не задумывалась: не пора ли самой начинать зарабатывать? В марте 1925 г. С. А. приехал с Кавказа и, заметив, что Катя небрежно учится, испугался, что ничего из нее не выйдет. Стал резко и грубо ей говорить: «Ты как думаешь, не пора ли на свои хлеба? А? Я тебе больше денег не стану давать. До осени живи, а там, пожалуйста, сами заботьтесь. Шурку я шесть лет буду учить и кормить, а тебе пора уж самой думать».
