В этот вечер (когда С. А. пропал у Дункан) Александр как-то растерянно со мной поздоровался. Не понимая, в чем дело, и решив, что С. А. уже ушел, спрашиваю: «Сергей Александрович был?» Александр еще более растерянно: «Да, да, они здесь. Там… б-о-о-льшая компания». Ну, думаю, значит, совсем пьян. И, уже входя в зал, в зеркале на противоположной стене вижу голову С. А., доху и шапку Дункан и еще двоих за этим столом – вот вся большая компания. Как ни в чем не бывало, поздоровавшись кивком головы с С. А., подхожу к кассе – просят подождать, денег сейчас нет. Сажусь на диванчик у кассы почти напротив их столика. Дункан обернулась, внимательно посмотрела. С. А. тоже пристальным долгим взглядом посмотрел, как бы что-то объясняя. Ничего не понимаю. Решила все предоставить естественному ходу вещей. Минут через 15 в кассе появляются деньги. Получаю и собираюсь уходить. С. А. направляется ко мне, здоровается и сдержанным, глухим голосом, как бы стараясь убедить и заставить понять что-то, – то, что сейчас некогда и невозможно объяснять, – говорит полушепотом: «Галя, ничего, понимаете, ничего не изменилось. Так надо. Я скоро приду. И деньги берите здесь, как всегда. И вообще, все по-прежнему». Говорит это, видимо внутри очень волнуясь, напряженно. «Хорошо, только если что-либо изменится – предупредите меня. До предупреждения все будет по-старому». – «Да нет, нет же. Ведь ничего не изменилось. Как вы не понимаете», – опять повторяет С. А. Я поспешила попрощаться и ушла. Смешной С. А. – он тогда не понимал и боялся, что я обозлюсь на его исчезновение, а впоследствии все время восхищался моим тактом. Для меня же это было просто и ясно. Тогда уже я отчетливо знала, что он болен и что для себя я от него ничего не вправе требовать. Решила сделать все, чтобы лечить его. Ни о какой верности, ни о каких обязательствах мне и в голову не приходило. Знала, что если я не помогу, то больше некому подумать о нем. А он уже стоит на краю пропасти.
И на следующий день С. А. тоже не вернулся. Вечером в «Стойле» не был. Я решила спокойно ждать вестей от самого С. А., не обращая внимания ни на какие сплетни, зная, что при уже установившихся между нами правдивых отношениях мне он скажет правду, скажет, в чем дело и чего он хочет дальше. Наконец, на второй день после того, как я встретила его с Дункан, часов в 5–6 захожу в «Стойло». Александр на этот раз радостно сообщает: «Сергей Александрович здесь, сидят в ложе». Но надо было видеть С. А. в этот вечер. Трудно представить себе то кошмарное состояние, в каком я его нашла. Весь дрожит, все время оглядывается, скрежещет зубами. Когда я подошла – сжал до боли мою руку и все время не выпускал, как будто боялся, что я уйду и оставлю его. Все время повторял: «Надо поговорить, не уходите только». Тут же Клюев, Ганин, Аксельрод и Приблудный. Пьют сами и усиленно спаивают С. А. Шепнула С. А., чтобы не пил сейчас. «Да, да, не буду. Надо поговорить. Меня будут тянуть к Изадоре – а вы не пускайте. Ни за что не пускайте, иначе я погиб». И почти тут же Аксельрод начинает: «Сережа, пора ехать». – «Хорошо, хорошо, сейчас, давай еще немного выпьем, закажи еще вина». И дальше – уговоры, а С. А. все оттягивает. Наконец я заявляю, что С. А. никуда не поедет. Он совершенно болен, и ему надо ехать домой. Ох и обозлилась же эта братия. Начинается почти ругань: «Он дал честное слово, он должен ехать. Дункан сказала, что, если сегодня С. А. не приедет, она не сможет завтра выступать (на следующий день был вечер ее школы) – нельзя же портить ей вечер». Меня взорвало: «Да что ж, по-вашему, С. А. должен себя в жертву приносить, что ли? Ну, не будет выступать, тем хуже для нее. Какое ему до этого дело? Результат пребывания на Пречистенке налицо. В три дня живого места на нем не осталось». Аксельрод, со злобой: «Ну да, мы, конечно, понимаем, что вам очень тяжело его отпускать». (Игра на женском самолюбии.) Я, несмотря на весь ужас и все отчаяние за С. А., даже рассмеялась: «Да это меня совершенно не трогает, если бы он вернулся спокойным, я и сейчас не удерживала бы, а потому бросьте такие приемы». Опять Аксельрод, он вообще больше других усердствовал: «Вы как женщина не понимаете вопросов чести. Для С. А. это позор – не сдержать своего слова». Опять начинаю объяснять, что смешно говорить о чести, когда человек болен, когда он невменяем. Чтобы прекратить пререкания, встаю и вызываю С. А. в коридор, поговорить. Компания почти вцепилась в его рукава: «Едем, и никаких!» Отпустили, когда <он> обещал через минуту вернуться. Что с ним творилось, трудно сказать, но состояние его было такое, точно он ждет конца с минуты на минуту. Ему казалось, что все погибло. Торопливо, дрожащими руками, вынимает из кармана какую-то рукопись (боюсь спутать, кажется, из «Москвы кабацкой»): «Вот, спрячьте. Я записал. Только не смотрите, это не мой, это сумасшедший почерк. Я сумасшедшим записывал. Боялся, не запишу – и пропало». Посмотрел еще раз на рукопись: «Видите, ведь это же не мой почерк, совсем сумасшедший». Я взглянула на рукопись и испугалась сама: почерк-то его, но видно, что писал совсем невменяемым. Сама не понимаю, но было что-то жуткое в этих по-есенински расставленных буквах, в каждой из которых было такое нечеловеческое напряжение и дикое мучение мечущегося человека, что даже мне, далекой от таких мистических восприятий, почудилось, что смерть стояла рядом с его плечом, когда он записывал. Спрятав поскорее рукопись, спросила, в чем дело, что с ним случилось. Трудно было понять что-либо из его панически бессвязного рассказа. Сразу же, как приехали к Дункан, его деликатно оставили наедине с ней. Сцены, уговоры и т. д. Все время вино. И в конце концов Клюев заставил его курить гашиш. «Этот подлец, я один только знаю, какой подлец, – Клюев дал мне гашиш. Вы думаете, Клюев не может отравить? Галя, вы еще очень мало знаете, вы не знаете всего. О, он все может. Он никого не любит, и ничто ему не дорого. Ему плохо, не удалось – и он никого не пожалеет. Только спасите, не пускайте меня туда». Сам все время дрожит и бледный как мел. Вдруг что-то вынимает из кармана, со страхом и опаской. Как будто сломанная папироска – мундштук от гильзы. Нагибается и на ухо, с отчаянием – все, мол, кончено – говорит: «Это Аксельрод дал, знаете – кокаин, я уж понюхал один раз, только ничего не почувствовал, не действует». Я от ужаса крикнула: «Сейчас же бросьте! Это еще что такое!» И что есть силы ударила его по руке. А он растерянно, как мальчишка, понявший, что балует чем-то нехорошим и опасным, со страхом растопырил пальцы и уронил. Вид у него был такой: избавился, мол, от опасности. Пробирала я его полчаса, и С. А., дрожащий, напуганный, слушал и дал слово, что не только никогда в жизни в руки не возьмет кокаина, а еще в морду даст тому, кто ему преподнесет.
Во время нашего разговора то один, то другой из ожидавших его, чтобы ехать к Дункан, прохаживался мимо нас. С. А. каждый раз хватал меня за руку с испуганным восклицанием: «Тише, тише, молчите» – и глазами показывал, что нас слушают. Как затравленный зверь – кругом враги – не знает, в какую сторону броситься. В конце разговора он спросил: «А у вас револьвер всегда с собой?» – «Да, всегда, а что?» – «Вы знаете, вас хотят избить. Меня предупредил один из них. К вам он почему-то хорошо относится. Вы не знаете, они вас изобьют. Вот увидите, изобьют. Всегда ходи́те с револьвером». – «Зачем же им это надо?» – «Да ну, вы опять не понимаете. За это время они хотят меня совсем туда затащить» (головой кивнул в сторону воображаемой Пречистенки). «Кто вам сказал это, Сергей Александрович?» – «Ну нет, это я вам не скажу, иначе ему плохо будет». Надо сказать, что С. А. сам почти все выбалтывал и поэтому всегда боялся доверить что-либо другому, хотя в конце концов обычно всегда все сам расскажет да иногда еще нескольким лицам. Только очень больное для себя он умел прятать годами, по-звериному годами помнить и молчать. Так он молчал о жизни у Ломана в Царском (где, очевидно, было много унижений), так молчал о том, как его бил Сахаров, и так же молчал о последнем сроке. В общем, в конце всего этого бессвязного разговора я, кажется, поняла, кто предупреждал – а мне было важно знать, кто меньший и кто больший враг в этой компании, кого ему надо больше остерегаться, – очевидно, это был или Приблудный, или Марцел Рабинович. Сначала я спросила, кто предупреждал, надеясь как-нибудь в связи с этим доказать С. А., что все это его собственная фантазия. Прямо такие вещи в подобном состоянии ему нельзя было говорить. Я же была уверена, что это чистейший бред. Через несколько минут, совершенно случайно, подтвердилось, что разговоры об этом были. Как и надо <было> ожидать, угроза не была осуществлена, эти люди были способны на подлость, но не на поступок, который грозил ответственностью. На несколько минут С. А. отозвал буфетчик «Стойла», я вышла в зал и прислонилась у щита, сделанного из фанеры и отгораживающего проход для артистов. Все вокруг было как в тумане. Надо было пораскинуть умом, как увести С. А. сейчас же домой. Сквозь туман дошла до сознания фраза, произнесенная кем-то из компании С. А.: «Ну, убрать ее можно в два счета. В переулке избить. Недели две не встанет, а там пускай бегает». (Фразу точно не помню, но стиль приблизительно такой.) Боюсь ошибиться; показалось, что голос Ганина. Сразу почувствовала связь этой фразы с предупреждением С. А. Кажется очевидно, что кроме меня им некого было бить и убирать с дороги. Не Дункан же. А на путях С. А. и его «плеяды» больше никого не было. Миклашевской не приходилось непосредственно сталкиваться с ними. С этих пор я на всякий случай всю зиму не расставалась с револьвером и после наступления темноты пешком по нашему переулку не ходила, всегда брала извозчика, боясь, что вправду изобьют и С. А. останется в их власти.
