– Это вот другие развратничают… Меня не приравнивайте. Слава Богу, еще понимаю, о чем говорю. Да что бы я, да без любви… Уж если я люблю, уж так люблю…

– И звери, душенька, никогда без любви… Что им? Люблю – и лезу; не люблю – не лезу. Очень просто. К другим тебя не приравнивать? А что ж ты, как любишь? Какая твоя такая особенная любовь? Кончается-то чем? Такие же вы… Вот тебе и вся любовь. «Миленький», да «миленький» приговариваешь? Это чья-то ошибка, что тебе дар слова дан. Не нужно тебе этого. Поедем, Нил! – кончил он вдруг неожиданно и ударил рукой по столу. – Мерзись с человеком лучше, да не со зверихой. Едешь?

Нил молчал.

– Нну… поедешь. А я пока пива еще… Он налил, немного плеская, стакан.

– Не слушаете? А вы послушайте. Нил, пусть я пьян, но я знаю, что я пьян, мерзок, грязь во мне… И топчу да тискаю в себе человека… И все эти Людмилки да Глафирки пьют да тискают, а человек в них все-таки полуудавленный стонет, они и мучаются сквозь угар, и знают, что они убили человека, и что твари… А посмотри на нее: она ничего не знает, как зверь про себя не знает, что он зверь. Говорю! И утверждаю! – он опять ударил кулаком по столу. – Утверждаю: зверям свойственно… не насильничают они себя, и благо! А человеку несвойственно! То и шарашит он себя, – и все-таки мучится, потому что тошнит его от зверства! Да, несвойственно!

Нил, одурманенный, все-таки опомнился от этого крика и пролепетал, как бы извиняясь:

– Что вы, Александр Михайлович… Это ведь, так сказать, закон природы…

– Закон?! Природы?! – заорал Александр Михайлович. – Он нетвердо поднялся со стула. Печальное, желтое, слегка подергивающееся лицо его было даже страшно. Впрочем, ни Саша, ни юный Нил этого не заметили. – Закон природы! Много ты знаешь, щенок, о законах природы! Мы, что ли, их выдумали, чтобы их на вечные времена записывать! Вон кто-то сказал – черт его подери – что в допотопные времена люди жвачку жевали и отрыгали. Все следы остались в кишках. Не закон природы это был? Закон, и теперь закон для баранов, а ну-ка ты, отрыгни? Не хочешь, небось! А тут не жвачка, дьявол ее возьми – тут все тело человеческое плачет да стонет от тошноты и пакости, и все равно, каждый ли день с разной или десять лет с одной – это уж, брат, коль в корень смотреть – все равно! Тут друг друга мерзим да топчем, и сами про то знаем, потому что насквозь это чувствуем, телом самим человеческим чувствуем, не душой одной, телом – слышишь? Оттого и дурманим его чем ни попадя… Без дурмана, без полубеспамятства, без человекоубийства – знаешь? – никто теперь не соединится эдак ни с какой женщиной, потому что не может… Несвойственно ему, – не нормально это ему больше, слышишь? Такому, как он есть… Ну и убивают человека… А больно убивать, Нил… Все оживает, никак не добьешь… Он грузно опустился на стул.

– Ей ничего не больно… – он указал головой на Сашу. – Ей… нормально… Она – тварь… Я ее не осуждаю… Только зачем она в образе человеческом? С людьми зачем?..

Саша оторвалась от Нила.

– Вы бы пошли уснуть, Александр Михайлович… Право. Я скажу, вас проводят… Подите, голубчик мой…

– Спать? Да ты думаешь, я пьян? Дура! И я дурак, что говорил с тобой. Я еще покажу, как я пьян. Эй, Нил! Одевайся! Едем! Я тебя свезу… будешь, как все… Закон природы… Дурманься, мучайся, грязь хлебай, вой, пой, ори, скандаль, – и мучайся, а не верь твари, что ты тварь… Ишь ты, чинно, благородно, с любовью… Любовь! До сих пор про это – «любовь» говорят! Едем. Нет хуже греха – человек со зверихой!

Шатаясь, Александр Михайлович подошел к двери, нашел свое пальто на сундуке и напялил его.

– Ну? Нил! Тебе говорю!?

Но Нил, видя, что Александр Михайлович совсем пьян, осмелел окрнчательно.

– Нет уж, Александр Михайлович, извините, я с вами не поеду. Поезжайте вы домой и засните, пожалуйста. Вы действительно выпили. Это действительно безобразие некоторое.

Александр Михайлович остановился, держась рукой за дверной косяк.

– Так не поедешь со мной? – спросил он вдруг упавшим голосом. – Останешься?

– Останется, останется, – сказала Саша поспешно. – Идите, Бог с вами.

Александр Михайлович постоял еще, посмотрел.

– Останешься? – Повторил он печально и растерянно. – Ну… останешься. Ну… все равно. Простите меня.

И вышел. Саша у дверей послушала, вышел ли он на лестницу, и потом вернулась к студенту.

– Бог с ним, хмельной человек, – проговорила она одним поспешным вздохом и тотчас же, вся горячая, нежная, с посветлевшими глазами, бессмысленно-прозрачными, склонилась и прижала губы к губам Нила. Это были его первые поцелуи. Они были долгие-долгие, и между ними, отрывая на мгновенье уста, Саша шептала с блаженным нетерпением:

– Миленький., ох, миленький… ох, миленький ты мой…

Светлое озеро^*

8 июня 1902

Сидели сегодня вечером на балконе, у нас на даче, и мирно разговаривали о предстоящем путешествии «в страну раскольников». Молодой профессор В., отчасти знакомый с теми местами, сказал:

– Поторопитесь. Вот ответ из Н., от моего приятеля, тамошнего протоиерея, отца Леонтия, которому я писал о вашем намерении съездить на Светлояр, к «невидимому граду Китежу». О. Леонтий пишет, что на берегах Светлояра каждый год бывает собрание староверов различных толков в ночь с 22 июня на 23. Всю ночь происходят молебствия и собеседования. Народу собирается тысячи. Ездят и православные миссионеры из Н., а также из окрестных городов. На заре, по старинному преданию, и видят «достойные» таинственный город отраженным в озере, и слышен бывает по воде тихий звон колоколов.

Предание это известно. Но многие думают, что «град Китеж», как Атлантида, скрылся под волнами Святого Озера. Поверье раскольников не таково. Город, с его церквами и соборами, скрылся только от глаз людских, когда подошли к стенам его полчища татар. Церкви превратились в холмы. И не город, а лишь отражение города, стоящего на берегу, видят «достойные» в тихих водах Светлояра.

Сколько сотен лет собираются к нему верующие в светлую, летнюю ночь! Тихо притекают, сами вряд ли понимая, зачем. Так повелось.

До Светлояра далеко. Надо торопиться, чтобы попасть на собрание, послушать, как люди говорят о вере и как молятся.

15 июня

Едем. В Петербурге было пасмурно, пыльно, холодно и пусто. Петербуржцы разъехались кто куда, больше за границу. Всю Европу можно проехать в Sleeping'e. Как-то мы поедем триста верст в тарантасе по заволжским «лесам»!

17 июня

Весь день пробыли в городе X. Недурной, тихий город. Осматривали древние церкви. Очень хороша церковь Ильи Пророка. Она только что восстановлена местным городским головою, ожидается освящение. В том же стиле и церковь Иоанна Предтечи, за городом. На стенах, по галереям, фрески – почти все из Апокалипсиса. Очень часто изображение Иоанна с длинными, перистыми крыльями.

У Предтечи нас встретил и давал нам объяснения пожилой священник, с приятным лицом, немногословный и приветливый, о. Иоанн. Вечером мы обедали у гостеприимного, слишком любезного губернатора, который, между прочим, рассказал нам о замечательной деятельности этого священника. Живет он в пригороде, среди бедноты и рабочего люда, с которым в постоянном общении (у него и школа, и приют). Из среды рабочих же он выбрал несколько женщин, двадцать или двадцать пять, известных и испытанных, и поручил сообщать ему постоянно, где, в какой семье, в чем какая нужда. И он всегда, по словам губернатора, является вовремя – и туда, где умер ребенок, не на что купить гроб, и туда, где пьяный муж бьет жену, за которую никто не смеет заступиться, где болен человек и потерял работу. Его знают, любят и слушают. Доверием его гордятся. Он им – как свой.

Вечером мы уехали на большом пароходе в Н. На обратном пути еще будем в X. Погода не жаркая. Лесистые, к вечеру лиловые, берега плоской-плоской реки. С обеих сторон мелькают пятикупольные церкви и церковки. Куполики остренькие, луковками, золотые, серебряные, зеленые.